Филип Дик - На территории Мильтона Ламки

— Привез вам кучу всяких бумаг, — сказал он, удерживая в равновесии всю кипу.

Она снова подняла голову.

— Из вашего офиса, — пояснил он, протягивая ей свой груз.

— Это вам миссис де Лима дала? — спросила Сьюзан.

— Женщина, которая там была, — сказал он. — Среднего возраста, с каштановыми волосами.

— Я сказала ей, что плохо себя чувствую, — сказала Сьюзан. — А мне просто необходимо было выйти на работу. За этот месяц я была там один день.

— Раз плохо себя чувствуете, то и не езжайте, — сказал он.

— Я нормально себя чувствую, — возразила она. — Просто не могу себя заставить. Это так уныло… Ну, не создана я, чтобы заниматься бизнесом! Я была учительницей в школе.

При этих словах он кивнул.

Сьюзан вздохнула.

— Несите их в дом. Чеки и почту. А что это за большой пакет?

— Рукопись. — Он подробно изложил ей все, что просила передать миссис де Лима.

Сьюзан отложила кучу носков и поднялась на ноги.

— Понятно, чего она хочет: чтобы я печатала дома. Знает, что у меня здесь есть электрический «Ундервуд». Наверное, придется. Не следовало мне заставлять ее делать всю работу за себя… последний месяц она была так ко мне добра. Проходите. Простите, что я такая медлительная. Я сегодня ни на чем не могу сосредоточиться.

Она зашла в дом, и Брюс последовал за ней.

Войдя с заднего крыльца и оказавшись среди тазов для стирки и полок для белья, он сразу ощутил прохладу. Сьюзан уже прошла в выкрашенную желтым, ярко декорированную кухню, откуда по коридору проследовала в гостиную, выходившую на фасад. Когда он ее догнал, то обнаружил, что она расположилась в глубоком старомодном кресле, положив руки на подлокотники, обтянутые темной ворсистой тканью, откинув голову и не сводя глаз с потолка.

Выгрузив бумаги на стол, он сказал:

— Я удивился, когда она дала мне все эти документы.

— Почему? — спросила Сьюзан, закрывая глаза.

— Она же меня не знает.

— Бедная Зоя, — сказала Сьюзан. — Она не в себе. Всем готова поверить. Ничуть не лучше меня. Ни у одной из нас нет никакого делового чутья. Не знаю, как только мы за это взялись.

— Все-таки вы зарабатываете себе на жизнь, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Мы не зарабатываем себе на жизнь. Брюс? Так же тебя зовут? Меня именно то и угнетает, что сейчас я действительно должна иметь источник доходов. А это все никакого дохода не приносит.

— А чьи это игрушки, что я видел на заднем дворе? — спросил он.

— Тэффи, — сказала она. — Моей дочери. Она ходит в школу. Во второй класс.

В этот миг у него возникло побуждение сказать ей, что она была его учительницей. Это чуть было не сорвалось у него с языка; он так и этак повертел в уме несколько слов, но потом неожиданно сказал:

— Раз уж ты учительница, то почему бы тебе не обучать ее дома? По мне, лучшего и быть не может.

— Все дело в коллективе, — сказала Сьюзан. — Ребенка нужно готовить к жизни в коллективе. Кофе хочешь?

Она поднялась с кресла и двинулась к выходу.

— Нет, спасибо, — пробормотал он. Побуждение миновало, и, странным образом, вместе с ним исчезло и всякое намерение рассказывать ей о прошлом. Может, он так никогда ей об этом и не скажет, эта тема закрыта раз и навсегда. Он помнил ее, молодую учительницу, встретившую их одним прекрасным утром, когда они вошли в свой класс.

В те дни, прикинул он, ей, вероятно, было двадцать три или двадцать четыре. Господи, пронеслось у него в голове. Столько же, сколько сейчас мне.

Думая об этом, он пытался представить ее такой, какой она была тогда на самом деле, а не такой, какой рисовалась ему, когда он был учеником пятого класса, мальком одиннадцати лет от роду. Образ оказывался размытым, как, наверное, тому и следовало быть. Он мог закрыть глаза и вообразить себе разных дружков того времени: Тейта Толстогубика, Бада МакВея, Эрла Смита, Луиса Селкирка, пацана из многоквартирного дома по другую сторону улицы, который как-то раз отмутузил его на виду у всех, девчонку, сидевшую в классе через проход от него (у нее были длинные черные волосы, и Джин Скэнлен по его просьбе написал ей однажды записку, которую перехватила старая миссис Джэффи, но — слава богу — не смогла разобрать). Все это по-прежнему оставалось для него видимым, но когда он думал о ней, о мисс Рубен, то видел только женщину с замкнутым лицом, сердитыми глазами и бледными кривящимися губами, одетую в голубой костюм с огромными пуговицами, похожими на медали, что крепятся на горлышки бутылок с шампанским, только белыми. И вспоминал о необузданной властности ее голоса, особенно на игровой площадке во время перемен; она стояла, надзирая за ними, на крыльце у входа в школу, накинув на плечи теплое пальто.

В Айдахо она приехала из Флориды и к холоду была непривычна. Зимой и в первые месяцы весны она все дрожала и жаловалась, даже им, и лицо у нее было осунувшимся и измученным, а губы втянуты так, что их почти не было видно. В классе она постоянно рассказывала о Флориде, о том, какой там чудесный климат, о лимонах и апельсинах, о пляжах. Они все ее слушали. Обязаны были слушать.

Он боялся ее с самого первого дня. Все они видели, что перед ними — жесткая, напористая молодая женщина, в которой бурлят силы и которая совершенно несхожа с престарелой миссис Джэффи, — та была больна и однажды посреди урока спустилась к медсестре, чтобы никогда больше не вернуться в класс. Несколько месяцев до этого миссис Джэффи сетовала на слабость и жар. Когда она вышла из класса, дети начали вопить и швыряться ластиками. Им было очень весело, пока не появился директор и не утихомирил их. А потом, через несколько дней, они вошли в свой класс и увидели мисс Рубен.

В начальной школе имени Гаррета О. Хобарта миссис Джэффи была самой старой учительницей, и все остальные учителя не могли тягаться с ней в возрасте. В любом случае она собиралась оставить работу по окончании полугодия. Ей было шестьдесят восемь. По словам мистера Хиллингса, директора, она преподавала в их школе с момента ее открытия, состоявшегося сорок один год назад, в 1904 году.

Он-то, Скип Стивенс, при миссис Джэффи как сыр в масле катался. В сущности, это она поспособствовала тому, чтобы его избрали старостой, что облекало его почетным правом выступать на школьных собраниях от имени их класса, а также определять сроки поливки классного огорода на заднем дворе школы. В то время он был крупным и крепким парнишкой, веснушчатым и рыжеволосым, задававшим жару в игре в кикбол на переменах, первым и в кафетерии во время ленча, и на игровом поле.

Теперь, оглядываясь назад, Брюс понимал, что был задирой и хулиганом. Поскольку он перевешивал всех остальных пацанов в своем классе, это было естественной ролью, и вины он не чувствовал. Кому-то же надо выступать задирой, в таком-то возрасте.

Миссис Джэффи в последние свои месяцы стала слишком нестойкой и ненаблюдательной, чтобы кого-нибудь допекать. К тому времени как она оставила их и спустилась к медсестре, весь класс давно уже был в его власти. Однажды он устроил пожар в раздевалке. А как-то раз, когда миссис Джэффи вышла в учительскую умывальню, он вывалил ей на стол все содержимое корзины для бумаг.

Сьюзан, вернувшись из кухни с алюминиевой кофеваркой в руке, сказала:

— Брюс, ты ведь на машине? У меня молока нет. Не знаю, смогу ли уговорить тебя привезти пакет молока. Секундочку. — Она поставила кофеварку на стол, подошла к дивану и взяла свою сумочку. Протягивая ему пятьдесят центов, сказала: — Гастроном здесь в четырех кварталах, на углу. Да, а как с твоим автомобильным воском? Решил этот вопрос?

— Да, — сказал он. — Дело закрыто.

Он не взял у нее пятидесятицентовую монету. Но направился к входной двери.

— А когда тебе надо отправляться в Рино?

— Сегодня вечером, — сказал он.

— Славно, — сказала она. — Значит, тебе не надо выезжать прямо сейчас.

— Я мигом, — сказал он, открывая дверь и выходя на крыльцо.

Отъезжая от ее дома, он недоумевал, почему не противится этому. Мальчик на посылках, подумал он. Но, значит, он хоть что-то может для нее сделать.

Это ему было приятно.

«В самом деле? — спросил он себя. — Почему мне хочется хоть чем-то ей услужить? Женщине, которой я боялся… молодой учительнице, которая кричала на меня, унижала меня перед всем классом. Может, — подумал он, — я снова вступаю с ней в отношения прежнего типа. Повиновение. Рабство. Неравенство детей и взрослых…»

Но он отнюдь не чувствовал себя связанным, вынужденным исполнять ее приказания. Он получал от этого удовольствие: ведя свой «Меркурий» и высматривая гастроном, он ощущал себя значительным. Полезным. На него полагались.

Вернувшись в дом с пакетом молока, он обнаружил ее в гостиной. Достав авторучку, она подписывала чеки, и лицо у нее при этом было мрачным, с плотно сжатыми губами. Это выражение лица прекрасно сохранилось у него в памяти: жесткое, яростное неприятие. Лоб пересекали складки. На плечи она набросила напоминающую шаль кофту, не застегнутую, — просторную старушечью розовую кофту, для тепла. Ему тоже показалось, что в гостиной довольно прохладно. Темно, тихо и никакого солнца. Пока его не было, она выключила радио: танцевальная музыка больше не играла. Без музыки дом казался более старым, серьезным и строгим. Она в этой кофте тоже выглядела старше. Кроме того, она обулась — не в те туфли, что он видел на заднем дворе, но в пару двухцветных кожаных туфель. Предварительно натянув белые хлопчатобумажные носки, подростковые.