Чарльз Сноу - Коридоры власти

— О вашей проницательности легенды ходят. У вас репутация человека лояльного. Уверен: в определенных аспектах наши с вами запросы совпадают. Проблема в том, что вы предпочитаете наблюдать со стороны. Не знаю, пригодится ли мне это. Вы привыкли марать руки, но марать только слегка. Вряд ли это делает вам честь — по крайней мере в той степени, в какой вам нравится думать. Должен признаться, иногда я перестаю уважать людей, имеющих багаж вроде вашего и уклоняющихся от борьбы. — Он улыбнулся мне как товарищу, то есть не скрывая сарказма, и выдал: — Ладно, давайте вот с чего начнем: как по-вашему, в нравственном отношении я вам ровня?

Второе потрясение за вечер — на сей раз такое сильное, что казалось, я не расслышал вопроса, и в то же время знал: отлично расслышал. Мы посмотрели друг на друга, потом отвели взгляды — так делает всякий чувствующий, что пустая словесная порода преобразовалась в кристаллы смысла. Последовала пауза, но не потому, что я обдумывал следующую фразу — я ее не обдумывал.

— Чего вы хотите? — спросил я. — Чего вы хотите на самом деле?

Роджер рассмеялся, но тихо, не то что в первый раз.

— Вы ведь наверняка что-нибудь да почерпнули из ваших наблюдений?

Тело Роджера обмякло на стуле, но глаза блестели здоровой злостью и заинтересованностью, принуждали поддержать первую и удовлетворить вторую.

— Разумеется, — произнес Роджер, — я хочу выжать из политики все до капли. Чего не скажешь о вас. Будь вы хоть на йоту другим, я бы решил, что и вас посещали такие желания. Впрочем, впечатления человека без амбиций вы тоже не производите.

Известно, что политик живет в настоящем, — продолжил он. — Если у него есть хоть капля разума, он уж постарается не оставить по себе памяти. Поэтому не стоит обвинять политика в том, что он желает наград. Одна из них — и главная — власть, просто власть, здесь и сейчас. Право выбора каждого «да» и «нет». Конечно, власть — понятие относительное, и при ближайшем рассмотрении всегда мельче, чем издали, но политик все равно ее хочет. И согласен ждать годами, чтобы только запах ее почуять. Лично я с двадцати лет думаю о политике, работаю в сфере политики, о карьере в других сферах и слышать не желаю. А в парламент попал только в сорок. Ничего удивительного, что некоторые политики удовлетворяются крошкой власти. Только я не из их числа, — добавил Роджер.

И снова заговорил горячо, доверительно и просто. Думал, сможет найти себя на другом поприще. Верил в себя как в потенциального адвоката и бизнесмена. Между прочим упомянул, что деньги значения не имели — Каро очень богата.

— Будь я доволен жизнью, все бы сильно упростилось, — продолжал Роджер. — Так вышло, что я отлично пристроен. В политике симпатии значат куда меньше, чем кажется непосвященным. Гораздо важнее, чтобы твое присутствие считалось обязательным, чтобы тебя воспринимали как мебель. Мне надо просто отсиживать положенные часы, и тогда я стану вроде кресла или стола. Буду играть по правилам — лет через пять получу какое-никакое министерство. — Роджер расплылся в улыбке одновременно саркастической, дружелюбной и умиротворенной. — Проблема в том, что министерства мне мало. — И добавил, будто прописную истину: — Первым делом надо добраться до власти. Вторым — на что-нибудь власть употребить.

Мы помолчали. Роджер собрался в кресле и предложил переместиться. Мы прошли в гостиную, где он заказал бренди. С минуту Роджер сидел тихо, словно просчитывал дальнейшие действия. Наконец прищелкнул пальцами и взглянул на меня так, будто решил рассмеяться.

— А почему, вы думаете, я вообще получил нынешнюю должность? Наверно, воображаете, у меня выбора не было?

Я сказал, что такое предположение имеет место.

— Ничего подобного, — возразил Роджер. — Я сам напросился. Меня, — продолжил Роджер, — отговаривали все лица, заинтересованные в моей карьере, и уговаривали все незаинтересованные.

Риск, конечно, для политика на его, Роджера, ступени карьерной лестницы практически неприемлемый. Он взглянул на меня и добавил без специальных интонаций:

— Я способен добиться успеха. Ничего, конечно, не гарантирую, но шансы есть — в ближайшие несколько лет, пока ситуация сравнительно нестабильная. Потом — никаких надежд.

В гостиной было тихо, всего несколько человек, кроме нас с Роджером, да и те на расстоянии. А еще, как всегда, довольно темно; впрочем, может, впечатление сумерек создавалось отсутствием примет времени вроде настенных часов или неизбежности утра.

Далее мы пережевывали темы, в которых оба были подкованы. В течение нескольких месяцев мы их избегали, дабы не выдать себя. И однако — Роджер это знал, я подозревал, — у нас практически не обнаружилось разногласий. Эти темы Роджер включил в допрос Дэвида Рубина; теперь казалось, он уже в тот весенний вечер готовился.

Ни Роджеру, ни мне не требовалось подробных и последовательных объяснений. Мы знали достаточно, поэтому пользовались целым набором аббревиатур и сокращений, в те времена, впрочем, понятных доброй половине людей нашего круга, особенно Гетлиффу и прочим ученым. Если вкратце, вот о чем мы говорили: большинство властей предержащих, особенно в нашей стране, особенно на Западе, имеют неправильные представления о значении ядерного оружия. Однако гонка достигла таких масштабов, что теперь, чтобы соскочить, требуется известное сумасшествие. Мы с Роджером оба понимали: вариантов развития — два. Первый зависит от нас, англичан. Рассчитывать, что наше ядерное оружие будет в нашем распоряжении до бесконечности, мягко говоря, нереалистично. Может, стоит выскользнуть из гонки и уменьшить общемировой размах? Второй вариант нравился мне еще меньше первого и был нам неподконтролен. Нет, конечно, и мы худо-бедно влияем на ситуацию, но если гонка вооружений между Соединенными Штатами и Советским Союзом затянется — какой срок считать затяжным, мы не представляли, — тогда конец будет один.

— Нельзя этого допустить, — сказал Роджер совершенно серьезно. Мне тоже было не до усмешек. Случай из тех, когда только общая фраза способна дать надежду. Роджер снова заговорил — веско, продуманно и прочувствованно. Проблему необходимо решить. Средств достаточно, сильных и умелых политиков — тоже. Казалось, гонка вооружений занимает все его мысли. О впечатлении, на меня производимом, Роджер не думал — тщеславие и настороженность улетучились полностью. Он не сомневался в собственной способности быть полезным.

Позже, когда аргументация пошла по второму кругу, я заметил:

— Это все правильно и хорошо. Но как странно выслушивать подобное от члена вашей партии.

Роджер знал не хуже моего, что я далеко не консерватор.

— От кого же подобное и выслушивать? Это единственный шанс. Смотрите, мы оба сходимся на том, что времени в обрез. В обществе нашего типа — я сейчас и Америку имею в виду, — в обществе нашего типа если что и делается, то исключительно людьми вроде меня. Не важно, какой ярлык ко мне прицепить: «либеральный консерватор» или «буржуазный капиталист». Мы с вами единственные, кто способен проводить политические решения. Да и то лишь те решения, что исходят от людей, мне подобных. И учтите, — продолжил Роджер, — решения будут реальные. Их немного, просто они реальные. Люди вроде вас, сторонние наблюдатели, иногда на них влияют. Влияют, но не принимают. Ваши ученые не могут принимать такие решения. Чиновники — тоже. Я сам, покуда парламентский секретарь, не могу их принимать. Для реальных решений и власть нужна реальная.

— И вы намерены такой власти добиться? — уточнил я.

— Если не добьюсь, значит, мы с вами сейчас воду в ступе толчем.

До самого ухода Роджер напряженно думал. Нет, не о реальных решениях. Он думал о том, сколько ему времени понадобится, чтобы занять кресло лорда Гилби. Он упомянул лорда Гилби, но очень осторожно обошел мое имя. Роджер вообще щепетильничал (а сейчас, пожалуй, излишне щепетильничал) в делах, где могла потребоваться помощь его сторонников. По этой причине он иногда — вот как сейчас — казался более скрытным и хитрым, чем был по натуре.

Впрочем, Роджер явно удовлетворился нашим разговором. Он предвидел, что, едва получив власть, окунется в так называемую (лично им называемую) «закрытую» политику, то есть политику чиновников, ученых и предпринимателей, и произойдет это прежде, чем он успеет провести хоть одно свое решение. Он полагал, я ему тогда буду полезен. Вообще после вечера в клубе Роджер стал считать, что может на меня положиться.

Мы попрощались. Сент-Джеймс-стрит полого поднимается вверх; я брел домой (мелькали остаточные воспоминания о вечерах, по молодости проводимых в «Праттс», — после них этот подъем казался слишком крутым) и думал, что Роджеру нелегко будет обуздать свой темперамент, такой же нестандартный, как и его лицо. Ему, как большинству восприимчивых людей, суждено то и дело мыслью опережать коллег и в результате оставаться непонятым. И однако, во время монолога о своих планах Роджер отнюдь не казался умным. Он знал (и полагал, что я тоже знаю): человеку, мучимому проблемой, обычно не до притворства. Ни один из нас в тот вечер не притворялся.