Чарльз Сноу - Поиски

— Я рад, что вы тоже увлекаетесь физикой, — сказал он. — Иначе нам пришлось бы вести светскую болтовню, например о футбольной команде колледжа.

— Или о том, какую бы выкинуть шутку…

— Да, или как украсть статую Финея с Гауэр-стрит…

— …и раскрасить его под Грегори Фостера…

— …или под обнаженную фигуру из Академии художеств. О боже, до чего же большинство людей скучны, положительны, однообразны. С их примитивными шутками и убеждением, что какой-либо нонсенс в мыслях может, боже упаси, привести к самоанализу. «А вы знаете, куда это увлечет вас?»

Он говорил, и подвижное лицо его поминутно менялось, отражая его мысли, то становилось серьезным, то вдруг начинало смеяться каждой своей черточкой. Я никогда не встречал более непоседливого человека.

— Пойдемте погуляем, — предложил он, когда нам пришлось все-таки встать из-за стола. — Я не думаю, чтобы вы устали от разговора, а уж обо мне и говорить нечего, я никогда не устану.

Хотя была холодная ночь с дождем и ветром, мы дошли до Вестминстерского моста и остановились, глядя на воду. Неясные пятна фонарей мерцали вдоль набережной, трамваи с дребезжанием проносились мимо, прочерчивая темноту пунктиром своих окон, отблески мелькали на поверхности воды, устремлялись в мрачное, низко нависшее небо и гасли; под косым дождиком подергивалась рябью черная гладь воды. В темноте смутно виднелись огни далекой баржи, потом они расплылись в тумане и пропали.

— Красивое это все-таки зрелище, — сказал Шерифф.

— Да, — ответил я.

— Я вот не могу понять, — продолжал он, — почему люди не любят всякую погоду и природу в любом ее виде. Конечно, солнечный день в горах прекрасен, но ведь так же прекрасна и холодная грязная лондонская ночь. Все это, — он махнул рукой в сторону реки, — замечательно. От этого сжимается сердце. — Он засмеялся. — Мы должны быть панэстетами, панзоофилами, панантропофилами и панметеорофилами.

Я еще раньше обратил внимание на его манеру смеяться над собственными высказываниями и превращать их в шутку.

— Пожалуй, это слишком щедро и потому не так просто, — улыбнулся я и добавил: — А ночь действительно хороша.

Некоторое время мы оба молчали.

— Нам повезло, что мы живем в такое замечательное время, — сказал он. — Что мы оказались в гуще событий. Что мы входим в науку именно сейчас. Ведь наука переживает сейчас свой Ренессанс, свой елизаветинский век, и мы родились как раз вовремя. — Он улыбнулся. — Черт возьми, у нас впереди столько интересного.

В начале следующего семестра мы встретились уже как старые друзья. Ежедневно мы вместе пили чай в студенческом кафе. По субботам мы вместе отправлялись на прогулки, а однажды пошли в театр и, сидя в партере, смотрели «Закон о разводе». В буфете во время антракта мы раскланялись с группой слегка знакомых студентов; при этом я испытал некоторую гордость, как будто мне не в диковинку бывать в театре, да и Шерифф держался так же.

Среди студентов нашего колледжа мы заметили в буфете долговязую фигуру с бледным худым лицом, чуть в стороне от остальных. Мы увидели, как кто-то заговорил с ним, и на его лице вдруг появилась поразившая меня улыбка. Это была живая, насмешливая и умная улыбка, удивительно обаятельная. Потом она исчезла, и лицо его снова потускнело и стало почти унылым.

— Мы должны с ним познакомиться, — сказал я.

Дня через два, когда я пришел пить чай, он сидел вместе с Шериффом за нашим столом.

— Хант, позвольте мне представить вам Майлза, — сказал Шерифф, прерывая разговор, во время которого новый знакомый терпеливо слушал его. — Он учится вместе со мной. Он, как и я, собирается стать ученым.

Хант улыбнулся.

— И, несмотря на это, похоже, что между вами есть разница.

Он мне сразу понравился. Мы сидели за столом, Шерифф занимал нас разговором, когда удавалось, я вставлял реплику, и время от времени улыбка преображала лицо Ханта и он отпускал необидную шутку.

Я не мог понять, каким образом Шериффу удалось заполучить его, но похоже было, что Хант чувствует себя с нами запросто, и вскоре он пригласил нас к себе. Хант жил над магазином, на Юстон-Роуд, и, хотя воздух в его гостиной был затхлый и отовсюду доносились стуки и шум, квартира его была гораздо просторнее шериффовой или моей. Я не мог понять, почему Хант все время оправдывается и почему в его движениях появилась какая-то суетливость, как только мы вошли к нему.

— Может быть, принести чего-нибудь выпить или сбегать за пивом, тут внизу есть бар, или хотите, я приготовлю чай? — говорил он, и я уже стал чувствовать себя неловко и был благодарен Шериффу, когда он спросил:

— Вы первый год в колледже, Хант?

— Да.

— Но почему же? — спросил Шерифф. — Ведь когда меня, усталого после школы, посылали в постель, а Майлз видел первые сны, вы уже должны были заниматься делом. Вы ведь наверняка старше нас.

— Мне двадцать два, — ответил Хант.

— Ни мне, ни ему нет еще и двадцати, — сказал Шерифф. — Это довольно-таки странно. А что же вы делали до университета?

— Я работал в конторе, — не сразу ответил Хант, Я понял, что ему неприятно говорить об этом, и попытался перевести разговор на другое, но Хант продолжал. Казалось, ему доставляет удовольствие растравлять незажившую рану. — В очень грязной и противной конторе. Я пошел туда работать, когда мне исполнилось пятнадцать. Было заранее известно, что я пойду работать в какое-нибудь такое место, понимаете? Я потомственный конторский мальчик. Конторский мальчик по праву рождения. — Он остановился. — Я выдержал там шесть лет. Я старался делать вид, что все идет, как полагается. Я читал. Я пытался учиться. Но все равно ничего хорошего не получалось. Тогда я бросил эту работу. Мне удалось кое-что скопить. Остальные деньги я занял. И вот я в университете. Мне даже не верится, что это не сон.

Не знаю, насколько в тот момент я понимал, что означает для Ханта уход от прошлого; вероятно, мне это было слишком близко и в то же время я был слишком далек от всего этого, чтобы понять его и посочувствовать ему. Дело в том, что я ведь тоже происходил из того класса, где университет считают привилегией людей другого круга, но я не переживал этого с такой остротой — я уже учился в университете и принимал это как должное. Только когда я стал гораздо старше, мне многое стало понятным и я смог правильно нарисовать себе образ Ханта, А в тот момент я просто симпатизировал ему, сам не зная отчего. И когда его манера держаться вдруг менялась, как в тот вечер, и он становился застенчив и не уверен в себе в отличие от его обычной приятной сдержанности, я всегда чувствовал, что близок к тому, чтобы понять его, но так и не мог понять до конца.

Как только его слова «это не сон», произнесенные с оттенком легкой грусти, замерли среди нашего молчания, Хант опять стал самим собой. Он угощал нас пивом, старался, чтобы мы чувствовали себя, как дома, слушал разговоры Шериффа, иногда вставлял замечания, и всякий раз это было именно то, что я хотел услышать. Он занимался экономическими науками, и Шерифф по этому поводу произнес целую речь:

— Экономика произошла от того, что наука и искусство слишком горячо полюбили друг друга. А когда ребенок появился на свет, они возненавидели его настолько, что не дали ему крови. Экономисты — это худосочные людишки в пенсне, которые высасывают из пальца свои представления о действительности. Вы не можете заниматься этим, Хант. Это не живая наука, а скелет. Это все равно, что получить скелет, когда жаждешь плоти и крови.

— Но я никогда не жаждал плоти и крови, — сказал Хант.

— А эти ваши придуманные человечки из экономической науки, без характера, без сердца, точно приноравливающие спрос на котелки к предложению. Таких людей нет на белом свете, они существуют только в учебниках, и все-таки вы говорите о них…

— Ими с успехом заполняются паузы в разговоре, — ответил Хант.

Так мы беседовали, каждый отстаивал свои позиции, Шерифф посмеивался над попытками Ханта защитить свою точку зрения и над собственным красноречием и время от времени снова выдвигал соображения, опровергающие выбор Ханта.

— Я знаю, что вы неправы, — говорил Хант, — но не могу этого доказать.

Потом я выдвигал какой-то новый довод, и спор начинался сначала.

Этот вечер положил начало нашей дружбе втроем. Никогда больше мне не приходилось переживать — как бы это сказать? — радостное возбуждение тех дней, когда я и двое моих друзей открывали для себя мир. Восторг — вот как можно определить, если не полностью, то, во всяком случае, во многом, ощущение этой первой дружбы молодых людей. Восторг от соприкосновения с новым миром, от обретенной свободы, от всего того нового, что мы видели и о чем без конца говорили, делая при этом вид, что нас это не трогает, восторг от открытия самой дружбы. Дружба между мальчиками была делом обычным, иногда она носила романтический оттенок, но тогда в ней было недоверие любящих сердец; человек должен стать старше, чтобы уметь ценить дружбу. И вдруг встречаешь, почти случайно, первых друзей, раскрываешь им свое сердце, чувствуя себя при этом в безопасности, и вспыхивает пламя истинной дружбы.