Майкл Джира - Потребитель

Фигура тени на стене отрезает голову маленького мальчика. Огромный призрачный убийца держит голову, будто викинг, выставляющий на обозрение военный трофей. Он раскачивает голову над собой, держа ее за волосы. Тень и кровь разлетаются в воздухе черным вихрем. Пригоршня мозгов мальчика падает мне на лицо теплым творогом. На экране телевизора — крупный план глаза, выпученного от страха, будто рыбий. Лоснящийся от масла жеребец приседает на тренажере «Солофлекс», вскрывает себя неправдоподобно заточенным и сверкающим кухонным ножом, перебрасывает свои болтающиеся кишки через плечо, как трансвестит, прогуливающийся в норковом боа, и направляется прямиком в школьный класс, где полно обнаженных и вымазанных дерьмом детишек, которые пожирают его и кровавом торнадо острых, как бритва, зубов. Их, визжащих и тявкающих, будто свора собак на поводках, уводит учительница, одетая в неоново-желтые трико и пурпурные туфли на высоких каблуках, и кожа у нее жесткая и гладкая — явно как у человека, который сам разминается в спортзале по шесть часов в день.

Завтра мне надо выйти и купить чистящие средства, дезинфектанты, резиновые перчатки. Здесь повсюду кровь и дерьмо. Пролежни мои болят. Я воняю. У меня невротический страх: вдруг сердце разорвется в моей груди. Кровать прогнила по центру, так что мой зад тонет в живом водовороте дряни, тайном ходе в другое измерение, где все гниет вечно. Я не решаюсь заглядывать под кровать. Что за ужасные формы жизни плодятся там и глядят снизу на мой отвратительный белый шар?

Моя кровать, клубящийся паром саркофаг в тусклом языческом склепе, установлена в центре комнаты. Телевизор стоит на подставке у меня в ногах, омывая мой распухший запеленатый живой труп голубым эфирным свечением. Слева стена сплошь покрыта высушенными роговыми оболочками тараканов. Каждый раз, поймав одного (а их тысячи, миллионы в стенах, под полом, в потолке — я слышу сквозь сон, как они колышутся морскими волнами), я высушиваю его в печке на медленном огне и прикалываю к стене. Стена отблескивает в мерцающем свете глянцем их брони. Я прикалывал их примитивными спиралями, образующих карту космоса, ландшафты, звезды, иззубренные молнии, черепа, ножи, толстые гермафродитные символы плодородия. Эти дизайны трудно различить из-за того, что все выдержано в одной и той же цветовой гамме — коричневым по коричневому, — но если присмотреться, они тут. Я созерцаю стену часами, как мандалу. Танцующие отблески телевизора придают деталям этого настенного бисера оттенок чего-то грандиозного. Я воображаю, что попал в пещеру под кладбищем джунглей, изучаю, охваченный священным ужасом, первобытную африканскую наскальную живопись, холодную и прекрасно сохранившуюся в малярийной влажности. Поворачивая голову вправо, я вижу созданную мной стену, которая регистрирует время. Это захоронение свидетельств поступательного прогресса моего владычества здесь, на земле. Я надеюсь, что кто-нибудь однажды найдет его, и годы уйдут на то, чтобы расшифровать код. В более приземленном плане эта стена отражает и сексуальные фантазии, время от времени возникающие у меня в голове, случайные столкновения образов, порожденных телевидением, которыми я пользуюсь, как букварем, чтобы запустить цепочку химических реакций в кляксе моего тела.

Результат — шедевр, стена, состоящая из тысяч маленьких стеклянных чаш, запечатанных пробками, и в каждой — доза моей спермы, янтарная драгоценность. Каждая чаша аккуратно помечена закодированным описанием вдохновения с прилагающейся необходимой интерпретацией его содержания. Например: «Старуха из выпуска новостей, посвященного бездомным, в парке, завернутая в тряпье, кормит голубей… Я копошусь под ее отсыревшей шерстяной одеждой, вдыхая гниль». Или: «Вырезаю сердце голой по пояс вытягивающей губы по МТВ рок-звезды с животом, как стиральная доска, и использую его, как вагиноимитатор в моем кулаке». Или вот еще: «Посасывающая пепси секс-богиня в обтягивающем купальнике тушит сигарету о мой лоб, а я, голый, на коленях на раскаленном добела песке плачу и пускаю газы. Малиновые пролежни, как сотня глаз на моей исполосо-ванной белой плоти младенца, а свора калифорнийских сверхчеловеков насмехается надо мной с волейбольной площадки…» Эта стена — архив, монумент, тайное сокровище, которое потенциально может дать ответ на любой заданный кем угодно вопрос, подобно «И-Цзин» или тайным библиотекам Вавилона. Она растет, живая, кристальная, рельефная скульптура, материальная криптография бесконечного всепроникающего сознания. По мере своего роста она покрывает поверхность стены, как стеклянный грибок, отражающий световой хаос телевидения, подобно дальним факелам, столпившимся на темном краю земли. И наоборот, иногда она, кажется, выступает в темноте молчаливо и непреклонно, суровая минималистская пластина, неумолимый завет непроницаемой феноменологии времени. Молоко из моего жирного тела, выдавленное из моего червя…

Иногда мне удается потеряться здесь на целых несколько дней, дрейфуя сквозь вселенную разрозненных образов, сверкающей плоти, ярко раскрашенных потребительских товаров, блаженно вздымающихся волн озабоченности. Мое сознание дочиста вымыто светом. Я героически отказываюсь впускать в себя какие-либо «реальные» воспоминания или желания. Поток неонового пластика несет меня, съеденного себе подобными и канцерогенного, в моих венах бурлят ядовитые химикаты. Когда я сплю, мои сны смешиваются со сценами, порожденными экраном, как сточные воды, сбрасываемые в черное море, наполняющее мою комнату. Прошлой ночью, к примеру, чтобы отомстить за кажущееся безразличие моей любовнице — самодовольной сисястой адвокатше, вроде тех, кого можно наблюдать в еженедельном полицейском шоу, «жестком и реалистичном», — я крался за ней, пока она бродила по заросшим чапарралем холмам Каньона Топанга, на каблуках и в мундире, ища презерватив — вещественное доказательство в деле о разводе, кончившемся насилием. Массивная архитектура ее волос плыла по сухому спекшемуся ветерку, как флаг элитной нации богов. Потом она обернулась и сначала пришла в ужас от моего блестящего слизью тела, а затем решительно посмотрела мне в лицо, сжимая в руке дубинку. Но я оказался быстрее и вонзил мясницкий нож в ее солнечное сплетение, протолкнул его глубже с холодной гримасой наслаждения, которое испытывал, ощущая, как моя эрекция растет с каждым толчком. Пока слетались мухи — не на ее рану, как можно было бы ожидать, а привлеченные вонью, сочившейся из расширяющихся игольных дырочек в моей коже, я рыл узкий проход в грязи своими кистями-ластами, готовя путь к отступлению, и одновременно зарывал ее в этой грязи, оставляя торчать наружу только ее вагину. Потом я ебал свою любовницу через грязь, мой член скользил в ее тайную дыру пресмыкающимся белым хорьком. Птички чирикали у меня за спиной. В чертополохе выл ветер. Пьяный паук полз по моей лодыжке. Пчелы высасывали полевые цветы. Черви вворачивались в перегной. Мужчина в сверкающем костюме и с аккуратно торчащими волосами вылизывал мою задницу дочиста, пока я эякулировал. Я проснулся — разочарованный, одинокий, удовлетворенный и еще больше влюбленный в свою адвокатшу, чем когда-либо прежде… Еще один сон смешался со скандальным дневным ток-шоу. Тема передачи — мужья, чьи жены умерли от рака. Я посмеивался над их убожеством и плаксивой манией публично выражать свое горе, как будто неподдельное счастье — это проблеск, на который каждый потребитель имеет право, а вот теперь это право украдено немытым вором. Мастурбируя, я представлял, как вонзаю нож в каждого из этих мужей, а затем ебу их в ножевые раны. Пока аудитория в одинаковых спортивных костюмах из золотистого кашемира аплодировала, я кончил, смывая всех нас пенящимся морем спермы. Все тонули, изредка выныривая на поверхность, а я скользил на приливной волне, как надувная свинка, несущаяся сквозь время, и щеки мои трепал ветер… Всякая возможность, может быть, и будет реализована, во всевозможных вариациях и нюансах, подгруппах, противоположностях, мутациях мутаций. Тот факт, что я существую или не существую, существует сам по себе во взаимном подтверждении и отрицании. Это означает, что за пределами этого мира есть параллельный мир, во всех своих возможных аспектах и истории идентичный этому, за исключением того, что в какое-то мгновение он либо включает, либо не включает меня. Другими словами, у меня на голове может быть 20 000 волос вместо 19 999 и т. д. Мир полон существ, у которых языки растут из ушей, и служат им крыльями огромных птиц, поднимая их ввысь в малиновое небо. Гной выстреливает густыми струями из увлажненных и умащенных мембран в их затылках. Через пылающие поля стальной травы течет река крови, выкармливающая младенцев, урожай их сочной плоти собирают у озера жирные циклопы с крючьями вместо рук, и все они похожи на меня — вот только они ловкие и торчат в нескончаемом экстазе. Мои руки, неожиданно хваткие, по пятьдесят пальцев на каждой, тянутся с моей кровати, вторгаясь в эту сцену и с чавканьем я хватаю парочку одинаковых белобрысых тринадцатилетних близнецов, мальчика и девочку, и тащу их, извивающихся, в свою пещеру. Пока они пытаются освободиться от моей липкой хватки, я швыряю их на кровать и проталкиваю свои предварительно обслюнявленные кулаки в их анусы, сжимая и душа их внутренности, а они орут приятным дуэтом гармонической агонии и наслаждения: их сливающиеся арии чувственны и гипнотизируют, словно музыка в рекламе дико современного и соблазнительного автомобиля. Покуда мое возбуждение растет, у меня отсасывает с диким, сладостно-липким жаром президент Соединенных Штатов, которого я, пользуясь случаем, сурово отчитываю за то, что он не умертвил достаточно немцев в недавнем геноциде, вы давив им глаза, и я спускаю азотной кислотой в его утробу… Я симбиотически соединен с живой тканью моей постели разлагающейся заживо. Бесконечность душит меня. Время — смыкающееся отверстие. В какой-то момент я буду знать все, и в этот момент мое существование прекратится, исчерпав собственную возможность (слово «возможность» само по себе есть химерическая невозможность, как и слово «невозможность»)… Все это сексуально волнует меня, но энергия не находит себе выхода и пожирает меня живьем, делая меня жирнее.