Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

Дважды каменщик Исроэл-Лейзер прятался. Но на третий раз попрошайка его поймал. Исроэл-Лейзер подскочил от страха, как будто с кладбища пришел покойник, чтобы задушить его.

— Я не виноват! — орал он. — Этот Герцка — хитрый проходимец, доносчик, а мать его — распутница! Пусть бы они оба утонули, переплывая море по дороге в Аргентину!

— Не кляните их. Вы не виноваты. Герцка и его мать тоже не виновны. Я виноват. — Вова Барбитолер встал у двери, протягивая руку: — Подайте.

Исроэл-Лейзер потом клялся группке обывателей, собравшихся вокруг него в синагоге, что, если бы отец Герцки двинул ему по физиономии железной перчаткой, его бы это так не оглушило, как протянутая за подаянием рука. Он умолял опустившегося обывателя: реб Вова, ешьте у меня, ночуйте у меня, я буду обращаться с вами как с родным братом. А тот? Нет и нет! Он хочет только подаяние. Исроэл-Лейзер подал ему пятерку, так Вова Барбитолер отдал ему пятерку назад и сказал, что ему так много не причитается. Один злотый он взял.

— Ой, несчастный отец! У меня сердце за него разрывается от боли! — ойкал каменщик, а обыватели переглядывались, мол, посмотри-ка на этого жалостливого вора! Сначала он помог той бабе из Аргентины забрать мальчишку и сделать несчастным отца, теперь он его оплакивает. Этот проходимец ожидал, что табачник перегрызет ему горло. Этот карманник знает, что заслужил. Так он откупился злотым.

Старый резник реб Липа-Йося и его домашние хорошо помнили, как этот виленский обыватель заходил зимой к директору ешивы реб Цемаху Атласу, который тогда еще жил у них. На этот раз он зашел и даже не спросил о директоре. Милостыни он тоже не просил. Он попросил поесть. У резника знали, что в других местах он не захотел сидеть ни минуты. То, что он попросил есть, было воспринято как добрый знак. Однако Вова вел себя с наглостью потомственного побирушки. Схлебал суп и проглотил мясо, а потом потребовал добавки и того и другого. Выглядело это так, будто он нарочно старался вызвать к себе отвращение, испытать хозяев, как долго они смогут с ним сидеть. Старый резник, обе его дочери и квартирант реб Менахем-Мендл Сегал продолжали спокойно сидеть. А вот младший резник реб Юдл, которого его собственная жена считала комком грязи, почувствовал, что его тошнит, так ему это было отвратительно. И все же реб Юдл боялся встать из-за стола, чтобы тесть не устроил ему сцену.

С явным намерением еще больше унизиться Вова Барбитолер рассказал, как он перестал быть торговцем табаком и начал торговать атрибутами религиозного культа — талесами, арбеканфесами, пучками кистей видения. Он торговал ими, пока не увидел, что от этой торговли у него не будет заработка. Тогда он создал общество «Бейс-Лехем»[20], чтобы помогать разорившимся обывателям тайным пожертвованием хлеба в будние дни и халы — на субботу. Он был и старостой этого общества, и сборщиком пожертвований, и их распределителем. Однако в Вильне уже было общество тайного пожертвования с похожим названием — «Пас лехем»[21]. Старосты этого общества начали бушевать, утверждая, что он устраивает им конкуренцию и берет себе больше, чем раздает.

— Ну ладно, их обидело, что я брал себе больше, чем раздавал! — И бывший торговец оскалил зубы, как это делал его сын Герцка.

Старый резник подал ему милостыню. А вот реб Менахем-Мендл Сегал не мог справиться с собой и подать милостыню еврею, который сам недавно был щедрым жертвователем и ему самому платил за обучение Хайкла-виленчанина. Однако Вова Барбитолер продолжал стоять с протянутой рукой, будто требуя выплаты долга, до тех пор пока реб Менахем-Мендл не протянул ему монету. Он даже не взглянул, сколько ему подали, и вышел из дому, не попрощавшись.

Мужчины, сидевшие за столом, заговорили, что этот виленский обыватель, видно, взял на себя какой-то обет во искупление грехов, но человек, который хочет искупить свои грехи, не требует ничего и не рассказывает о себе гнусных историй. Хана-Лея, жена резника Юдла, шепталась со своей младшей сестрой Роней, которая выглядела очень печальной. Ей было очень неприятно, что Цемах не заходит к ним хотя бы взглянуть на ее детей. Из разговоров мужчин за столом она знала, что Цемах Атлас все реже приходит и в ешиву. Он сидит в одиночестве в чердачной комнатке для изучения мусара или в женском отделении Холодной синагоги. Роня чувствовала, что появление бывшего табачника в местечке имеет отношение к их бывшему квартиранту и что к его прежним страданиям прибавятся теперь новые.

После посещения дома резника Вова Барбитолер отправился к своему старому виленскому другу, меламеду реб Шлойме-Моте. У отца Хайкла он не изображал из себя попрошайку и не притворялся сумасшедшим. Реб Шлойме-Мота разговаривал с ним тихо и с какой-то щемящей болью, как будто они оба продолжали беседу, начатую когда-то в виленском шинке на углу Мясницкой улицы.

— Не годится, реб Вова. Не годится так вести себя, как вы себя ведете. Пятнадцать лет вы находили утешение в том, что ваша бежавшая в Аргентину жена страдает от того, что не получает от вас развода и что ее дети от второго мужа — незаконнорожденные. Однако, с тех пор как Конфрада приехала из Аргентины и вы увидели, как мало она беспокоится о том, что ее дети от второго мужа по еврейскому закону считаются незаконнорожденными, вы наказываете за это себя самого. Когда-то вы одновременно ненавидели ее и тосковали по ней; теперь вы сами сживаете себя со свету за то, что вы по поводу нее нафантазировали. Не годится, реб Вова, не годится.

— А мне так хорошо, очень хорошо, — рассмеялся отец Герцки. — Ваш Хайкл все еще учится в ешиве у реб Цемаха Атласа?

— Нет, мой сын больше не учится у него.

— Что? Он не сумел удержать и вашего сына тоже? А что же ваш Хайкеле делает теперь?

— Хайкл учится теперь у великого знатока Торы, который живет сейчас в Валкениках на даче, — ответил меламед после долгого колебания, стоит ли ему об этом рассказывать.

— А мой сын ни у кого не учится, он даже не налагает филактерий, — печально пропел Вова, постукивая двумя пальцами по столу. — Ну, я пойду. Я к вам еще загляну, реб Шлойме-Мота. Я еще увижу и Хайкла, и его нынешнего ребе.

— Его нынешний ребе — великий знаток Торы и благородный еврей, но он сонный, болезненный. Не надо его волновать. Даже раввины и друзья навещают его редко, чтобы не утомлять, — говорил меламед со все большим беспокойством.

Но его гость смеялся:

— Я нанял для вашего сына его прежнего ребе — реб Менахема-Мендла Сегала. Так что мне позволительно познакомиться и с его нынешним ребе.

Выходя из дома, он остановился около хозяйки. Длинная тощая Фрейда посмотрела на него своими добрыми глуповатыми глазами. Судя по его одежде и внешнему виду, этот еврей должен был быть нищим. Но по тому, как с ним обращался реб Шлойме-Мота, он должен был быть весьма состоятельным обывателем. В первое мгновение Вова Барбитолер сделал такое движение рукой, словно собирался попросить милостыню и у этой бедной еврейки тоже. На лице меламеда появилось выражение мольбы, чтобы гость не позорил его перед хозяйкой. Поднятая рука Вовы упала, а глаза блеснули весело и шаловливо, как у старого греховодника, втихаря ущипнувшего служанку за мягкое место.

Старый меламед плохо спал этой ночью. Ему надо было отправить утром хозяйку с запиской к своему сыну на смолокурню, чтобы тот был готов к появлению Вовы Барбитолера. Однако Крейндл весь день не выходила из комнаты, и реб Шлойме-Мота боялся просить хозяйку об этом одолжении в то время, когда ее дочь была дома, чтобы та не начала кричать матери: «Корова, почему ты позволяешь себя использовать?!» Поэтому старик сидел на краю кровати и печально думал. Когда-то он не пугался преследований со стороны раввинов — противников Просвещения. И он не кланялся перед богачами и не умолял их, чтобы они отдавали своих детей к нему в обучение. А теперь он должен дрожать перед какой-то вредной девицей, как бы она не велела ему подыскивать себе квартиру где-нибудь еще.

Чтобы над ней не стали насмехаться, как над незадачливой кухаркой Лейчей, когда варшавский жених бросил ее, Крейндл завела дружбу с местечковыми служанками и вместе с ними насмехалась над просиживателем скамеек Хайклом, бывшим квартирантом ее матери. Правда, она сказала, что сначала думала, что он, хоть и учится в ешиве, все-таки современный молодой человек. Но потом увидела, что он хнёк. Ведь если бы он не был хнёком, то ни за что не стал бы младшим служкой при раввине со смолокурни.

— Я из жалости позволяю его отцу жить у нас, — рассказывала Крейндл подругам.

Однако потихоньку она ссорилась матерью и шипела на нее:

— Старуха, ты думаешь, я не вижу, что ты влюблена в своего реб Шлойме-Моту? Ты ведь с него глаз не сводишь!

Фрейда смотрела на дочку как на сумасшедшую. Кто услышит — обхохочется! Хотя, конечно, если твой муж — хамло и истукан, который живет в деревне с иноверкой, то, по правде говоря, действительно приятно, когда в доме находится умный и ученый еврей с красивой белой бородой. Ведь на реб Шлойме-Моте покоится Шхина, ведь его высокий лоб сияет как солнце. Хайкл Фрейде тоже нравился. Хотя она и сожалела, что он съехал с ее квартиры, ей нравилось, что он живет и учится у великого ребе. Когда он приходил в гости к отцу, Фрейда всегда стояла на кухне, сложив свои длинные тощие руки на фартуке, и смотрела на него с таким почтением, как будто он сам уже стал большим ребе.