Владимир Орлов - Лягушки

Об этом своем наблюдении Ковригин и сообщил в статье.

О другом собственном знании решил пока помолчать. Пусть публика (хоть даже этой публики и двадцать человек, но это так, для самоуничижения, пижонство в мыслях; читателей у "Под руку с Клио" не меньше двадцати тысяч, а может, их и больше), пусть публика попривыкнет поначалу к "костяным пороховницам", а потом он и обнародует один предмет, косвенно родственный "костяным пороховницам", предмет, и для самого Ковригина загадочный, манящий раскопать его историю и истории персонажей, с ним связанных. Нынешняя "заметка" Ковригина могла вызвать отклики, вдруг и со сведениями о судьбе потаенного пока предмета, и отсрочки публикации её, понятно, раздражали Ковригина и обостряли в нем страсти кладоискателя.

И вот — нате вам! — статья поставлена в номер.

Мысли о пороховницах отвлекли Ковригина от всего сущего, и он не сразу сообразил, что на улице возмущенно ржет конь и в нетерпении бьет по земле копытом.

То есть никаких скакунов или кобылиц не было, а у его забора стоял серебристый "лендровер" с тонированными стеклами и производил нагло-невежливые машинные звуки.

Как только Ковригин подошел к калитке, дверцы автомобиля открылись, из передней вырвалась молодица непонятных пока Ковригину лет, из задней выполз Кардиганов-Амазонкин с утренней папкой в руке. Молодица была в экстрим-прикиде или сама экстрим, Амазонкин, обычно важный, с шеей-перископом, отчего-то ужался, измельчал, шею же свою, ставшую черепашьей, втянул в панцирь.

— Вот, Александр Андреевич, — Амазонкин, будто дворецкий, из смирных и напуганных, хозяину замка, доложил Ковригину: — Я стоял в раздумьях у ворот… Троицких… а подъехал лимузин, и я помог товарищу найти ваш участок…

— Спасибо! — резко сказала молодица и взмахнула рукой в сторону Амазонкина, то ли и вправду благодарила его, то ли давала понять: "Брысь!".

Амазонкин, ещё более измельчав, кавалеристом кривя ноги, засеменил восвояси.

Молодица повернулась к Ковригину.

— Вы Ковригин?

— Ну, я…

Молодица выглядела то ли рокером, то ли байкером. И может, и парашютисткой из ступинских рекордсменок, выписывающих в небесах кренделя и поздравительные слова. Ковригин в этом не разбирался. Во всяком случае, не хакером. В черных кожаных штанах (с кошачьим подбоем — было добавлено позже), с заклёпками, с наборами металлической фурнитуры, с зимними, давосскими очками, сдвинутыми на высокий загорелый лоб ("Ба, да лоб-то выбривали, как во Флоренции при Данте! Но тогда пилинг проводили с помощью деревянной или стеклянной лопатки, вот и брови у неё выгнуты углом… — подумал Ковригин. — Но что пристал ко мне этот Данте?") Пожалуй, куртка гостьи с красными клиньями из какого-то ноу-хау или нано материала все же более соответствовала воздушным видам спорта.

— Я от Дувакина, из журнала. Привезла вам… И она протянула Ковригину руку:

— Лоренца Шинель.

"Вот отчего Данте-то возник, — подумал Ковригин, — с его флорентийками… И вообще с Флоренцией…"

— Вы новая сотрудница? — спросил Ковригин.

— Типа того… — кивнула гостья.

— Вот ведь сидишь в лесу, — завздыхал Ковригин. — А о самом интересном узнаешь позже всех… Так как, как вас именовать?

— Лоренца Шинель… Шинель — это фамилия моего последнего мужа. Вы, наверное, о нем слышали…

— Может, и слышал… Вроде бы очень богатый… Что-то там по лекарствам… — изобразил напряжение мысли Ковригин. Не помнил он никакого Шинеля…

— Был.

— Был? С ним что-то случилось печальное?

— Был очень богатый. До развода. А теперь уверяет, что его обобрали. Молчал бы. Не лезть таракану на ржаную лепешку… Свою визитку я вам оставлю. А теперь давайте перейдем к делу.

Из автомобиля был доставлен бумажный пакет с физиономией Клио, будто эту Клио кто-то наблюдал и помог криминалистам с Петровки сотворить её словесный портрет. Впрочем, Клио на пакете имела и фигуру, а потому и могла протянуть руку расположенному к сюжетам истории читателю. Лоренца приволокла и картонную коробку, основательно перетянутую лентами скотча.

Бумаги из пакета было велено прочитать немедленно, а с макулатурой из коробки можно и не спешить, распечатать её хоть бы и завтра…

— Долго вы меня искали? — из вежливости спросил Ковригин.

— А чего было вас искать? — удивилась Лоренца. — У меня лоцманом или штурманом сидел этот утконос, "сейчас — направо, теперь — налево"…

— Это здесь, — сказал Ковригин. — Обычно, начиная с Симферопольского шоссе плутают в поисках нашего поселка…

— И тут никаких забот, — сказала Лоренца. — У меня же был ваш адрес. Вот он: "Чеховский район. Урочище Зыкеево. Садово-огородное товарищество издательства "Перетрут"…

— "Перетруд", — поправил Ковригин. — Все, что могли, давно перетерли…

— Ну, "Перетруд"! — чуть ли не обиделась Лоренца. — Какая разница!

— Урочище Зыкеево… — пробормотал Ковригин.

— Ну и что? Вы, я вижу, будто бы взволновались отчего-то. Забыли, что ли, что проживаете в Урочище Зыкеево?

— Забыл, — сказал Ковригин. — В каких-то бумагах видел это название… Но забыл…

— И что же в нем такого особенного, чтобы волноваться-то? Урочище и урочище. От того у вас и сырость. Небось, клюкву можете разводить и морошку. И в Зыкееве никакой странности нет. Один из моих мужей был Зыкеев… Утонул…

Позже, в Москве, Ковригин заглянул в Даля и был отчасти разочарован. "Урочище" оказалось производным от занудливого слова "урок" и употреблялось землемерами при межевании. То есть какой-то Зыкей мог быть наделен урочищем. Впрочем, тут же Ковригин посчитал, что именно их урочищу с оврагом свойственны сырость, мрачность затененности, туманы, а страшный и лохматый Зыкей вполне может соответствовать леонихской легенде.

Тогда же вблизи Лоренцы он все повторял:

— Урочище Зыкеево…

— Чего вы бормочите! — возмутилась Лоренца. — Вы бы лучше накормили девушку. Вчера в каком-то ресторане, не помню каком, но с немцами, в меня насовали одну спаржу. И у меня сегодня ноги тонкие.

— Чем же мне вас накормить-то? — растерялся Ковригин. — Суп из концентрата — горох с копченостями. Сосиски…

— Сосиски! — рассмеялась Лоренца. — Соя в резинке… За безопасный секс…

— Ну, не знаю… Картошку могу отварить. Свежая… К ней — грибы жареные. Норвежскую селедку открою. Или банку горбуши… А напитки есть всякие — и коньяк, и ликер, и херес массандровский, и рейнское вино… Вот это есть…

Водка и пиво не были упомянуты Ковригиным ради соблюдения собственных интересов.

— Рыбу не ем. Противна организму. От напитков не отказалась бы. Но за рулем. А вам надо поспешить с вычиткой. Вот яблок, вижу, у вас видимо-невидимо. Яблоки ваши для начала я и откушаю. А что вы на меня так смотрите?..

— У вас глаза… — пробормотал Ковригин.

— Малахитовые, что ли? Как у хозяйки Медной горы? Так это линзы. На нынешний случай. А на другие случаи у меня имеются линзы и фиолетовые, и антрацитовые, и малиновые. Делов-то!

— Нет, я про другое… — сказал Ковригин, смущаясь, будто бы проявляя бестактность. — Они у вас идеально круглые. Как монеты… Как спутник наш в ночь полнолуния… Я таких не видел…

— Чепуху вы какую-то городите! — Лоренца, видимо, рассердилась, очки со лба спустила на малахитовые глаза. — Они что, некрасивые?

— Красивые, — сказал Ковригин. — Но… своеобразные… Будто буравят что-то. В природе. Во мне.

— Ладно, успокойтесь, — произнесла Лоренца, голос у нее был низкий, полётный, коли б имела слух и прошла выучку, могла бы при советах Дзефирелли жрицей Нормой пропеть слова заклинаний. — Бабу голодную ублажить не можете, так скорее разбирайтесь с бумагами. А я пойду к вашим яблоням. Полнолуние-то, кстати, сегодня.

Но ноги удержали Ковригина на месте. Минуты две он стоял и наблюдал за новой сотрудницей журнала "Под руку с Клио". "Самостоятельная дама, дерзкая, — думал Ковригин. — Такие склонны к авантюрам. Небось и впрямь с ревом гоняет по ночам на своем "харлее" или "ямахе", будоража добродетельных москвичей…" Банальные соображения "на кого-то из знакомых она похожа, где-то я её видел раньше" — в голову Ковригину не приходили. Нет, не видел, нет, не похожа. Но угадывалось в ней — в облике её, в движениях её тела, в её жестах умеющей повелевать — нечто предполагаемое в бытии, нечто обязательное и неизбежное в развитии сущего, с чем Ковригину пока не доводилось встречаться, но что ему ещё предстояло ощутить или даже познать. От этого рождалось беспокойство и оживали подпольные желания.

А слова "бабу голодную ублажить не можете" вызывали у него теперь и досаду…

Не успел Ковригин на террасе прочитать записку Дувакина ("А ничего, ничего оказывается у тебя текст-то, и ощущается в нем твоя сверхзадача, есть у тебя, видимо, секретец, и раскрытием его, надеюсь, ты ещё обрадуешь наших читателей. Бог в помощь! А теперь гони Рубенса!"), как из-под яблонь раздался торжествующий крик. Можно даже сказать, и не крик, а вопль, чуть ли не животного, и в нем были не только торжество, но и восторг, и будто бы утоление страсти. А через секунды на террасу влетела Лоренца с тремя здоровенными улитками в руках.