Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая

Берд: Простите, что перебиваю вас. Я хочу удостовериться, что вы знаете, что на сегодняшний день так выражаться не принято. Это не политкорректно.

Аврум: Отстань, глист вонючий. Знать не знаю про твое «политконфетно». Этот Тахкемони подставлял зад,как собака,как слон. Такова была его природа, его нутро, разве это мужик? Как его еще называть, если не бобер и педрила? Молоко еще на губах не обсохло учить меня, что говорить и как его называть, что принято, а что, блин, не принято. Ковырятель гребаный!

Проехали. Давай-ка я лучше удивлю тебя всерьез. Посмотрел я на него там в зале и пожалел, он был такой жалкий. Понял, куда я клоню — и горбатый, и жирный, и уродец да еще и педрила в придачу. Как будто Господь поссать ходил, пока его делали. Чего он сюда вообще приперся? Честно сказать, у него не было ни одного шанса из миллиона. Но тут, пока меня терзали приступы вселенского сострадания, грянул гром среди ясного неба, и в моей голове побежали цифры, как на счетчике бензоколонки. Я сказал себе: «Конец света, вот он, мой первый миллион»..

Я забегал кругами, подпрыгивая на каждом третьем шаге. Мишкин основной инстинкт тоже сработал, и он стал в бешеном темпе играть «Хаву Нагилу». Через несколько секунд присоединился Тахкемони. Он взял меня за руку, мы встали в круг и стали дружно плясать хору. В моей капусте нашлась бриллиантовая идея. (Капустой я называю свою башку в моменты творческого просветления.) Понял парень, она — секс-бомба, он — гекатомба, непобедимая сладкая парочка: «красавица и чудовище для грязных сексуальных утех». С одной стороны, гекатомба дрозофилов, с другой — светлокудрая надежда.

«ГОООЛ!» Вот что нужно немцам. Мы поедем в Германию и покажем им всем вместе и каждому по отдельности, какие мы, евреи, терпимые и великодушные. И будьте уверены, чем больше мы будем показывать немцам, какие мы хорошие, тем большим говном они будут себя чувствовать из-за шести миллионов, из-за идиотов и г/гупаю которых они погубили, из-за цыган, которых уничтожили, и коммунистов, чьим единственным грехом было желание разделить все поровну. Чем пенять немцам, какие они были плохие, мы покажем, какие мы сами замечательные, и этим их окончательно доконаем.

Берд: Невероятно. Вы пошли дальше, чем кто бы то ни было. Для вас, что — не существует никаких пределов? У вас есть какие-нибудь моральные принципы?

Аврум: Спасибо за комплимент. Я знал, что вам понравится. У меня есть только один принцип: что хорошо для евреев, то хорошо, точка. И уж пожалуйста, больше меня не перебивайте, потому как мне есть еще много интересных вещей рассказать про всю эту мега- шоу-бизнес-авантюру.

Например: «Не судите книжку по обложке». Не смотрите, что Тахкемони омерзительный гомик, кусок говна и вонючая жопа, лучше загляните в его прекрасную, возвышенную душу.

Оцени эту: «Возлюби своего ближнего, как самого себя» — вроде Тахкемони ближний Хершко, и она любит его, как будто он — это она.

Самый лучший вариант: «И возляжет лев с агнцем» — из противоречия. Она была прекрасна, как бабочка, он был уродлив, как дрозофил, и они мирно работали вместе.

Я еще очень хотел задействовать этот призыв, самый известный: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Я думал использовать этот лозунг, чтобы партии было приятно, но, к сожалению, он никуда не подходил. Кроме того, я уже знал тогда, что социалисты на самом деле не хотели, чтобы пролетарии совсем уж объединились. Они их предпочитают разделенными и на ножах.

Я сразу пошел к Кодкоду и доложил ему о наших находках. Понял, о чем я толкую, о новой беспроигрышной комбинации: чудовище и секс-бомба. Он был на седьмом небе и сказал: «Действуй, ключи в зажигании», что значило: «Делай, что считаешь нужным, счета оплатит агентство».

Тем же вечером я навестил Хану Херщко. Она жила с родителями в польском районе Тель-Авива. Войдя, я заявил ей с порога: «Ханочка, послушай девочка, мы хотим тебя в паре с Эялем Тахкемони из музыкального ПП Инженерных войск! Будете петь дуэтом». Она была раздавлена.

На пару минут она застыла в молчании, будто пытаясь послать СОС. Знаете этих польских евреев, они все время норовят изобразить из себя жертву, пытаются вызвать в собеседнике чувство вины. Она демонстрировала шок, как будто это ей поможет, а меня разжалобит. Внезапно она стала издавать смешные звуки: «Бваа-бваа-ооууваа», убежала в сортир и долго там блевала.

Пока она была в сортире, я сидел в салоне у ее родителей как последняя жопа и пялился от нечего делать на тысячи фарфоровых статуэток. Неизвестно почему польские евреи вообразили себя английской аристократией и поэтому коллекционируют эти уродливые фарфоровые сувениры. Они всегда стоят в стеклянных шкафах на самом видном месте.

Веришь, я просидел, глядя на этих фарфоровых уродцев, битых полчаса, а она все блевала, а ее мамаша бегала со стаканом воды и причитала: «Ой-вэй, ой-вэй,[18] Ханочка, как ты себя чувствуешь? Ой-вей, Боже мой, моя девочка, ты заболела? Давай я вызову «скорую»?» Понимаешь, она так кричала, чтобы я себя хреново почувствовал. Я-то знаю все приемы польского эмоционального шантажа. Каждый раз, проходя мимо с очередным стаканом воды, она смотрела мне в глаза с укором, будто говоря: «Ну что, скотина, видишь, что ты сделал с моей доченькой?» Со своей стороны, я каждый раз отвечал ей взглядом, говоря про себя: «Здравствуйте, госпожа Хершко, рад с вами познакомиться».

Через полчаса, когда тель-авивская канализация почти засорилась от ее дурацкой блевотины, она вошла в гостиную и села напротив меня. Глазки были чертовски красные, а сама бледная. Я был готов к тому, что она отвергнет наше щедрое предложение, но она сдавленным голосом сказала: «Аврум, я готова. Когда мы начнем репетировать?». Как только она это сказала, я понял, что это серьезная девочка и ее ждет большое будущее в музыке, на эстраде и в шоу-бизнесе.

На следующий день я поехал на встречу с Эялем Тахкемони в кибуц Кфар[19] Край света в ста пятидесяти километрах от Тель-Авива. Легко нашел его комнату в бараке для холостяков, но его не было, и я ждал снаружи, пока он вернется с арбузной бахчи, где он делал вид, что работает. Он вернулся, и мы вошли в комнату. Я велел ему сесть, так он послушно присел. Он выглядел как помойное ведро, а потому знал, что у него нет ни единого шанса в этой жизни, так он слушался. Я прямо сказал ему: «Через неделю мы начинаем репетиции нового потрясающего вокального дуэта. Ты будешь петь с Ханой Хершко из Комедийного эскадрона ВВС. Название «Бамби и Бамбина», ты будешь Бамби». Понял, что я толкую? Надо же было удостовериться, что он не планирует быть Бамбиной. «Я сделаю вас знаменитыми во всем мире, положись на меня, тебе подфартило».

Он сразу начал плакать, как девочка-глупс. Веришь, после случая с товарищем Тощим я уже привык к людям, которые при виде меня начинают плакать, будто я — Стена плача. Но он был жирным и отвратительным, и я не захотел брать его на руки. Я только сказал ему: «Не говори ничего, просто кивни головой в знак согласия». Он кивнул, и я тут же понял, что он и вправду готов. Оставил его плакать и вернулся обратно в Тель-Авив.

Дани

Скоро я понял, что, влюбившись, превратился в настоящую развалину. Утонул в бесконечном море тоски. Душа кровоточила, я слышал эхо ее стонов, разбивающихся о внутренний волнорез. Иногда это напоминало нарастающий плач, как в партии кларнета в Гершвинском «Американце в Париже». Помните это знаменитое глиссандо? Я страшно тосковал по ней, по моей безымянной немецкой загадке. Я хотел, чтобы она вернулась и вечно была со мной.

После той ночи, когда она оставила меня одного в гримерке франкфуртской оперы, я потерял и тот ничтожный интерес, который был у меня к бесконечной череде малолетних девчонок — хотя вы наверняка помните, что изначально они не больно-то меня интересовали. Я больше не мог выдержать их истерических криков, не говоря уж об этих бесстыжих дефиле в моей гримерке. Я был целиком и полностью отдан и верен женщине, даже имени которой я не знал. День за днем, час за часом, миг за мигом она приходила ко мне. В моем горячечном воображении она являлась абсолют- но голой. Я зарывался лицом между ее снежно-белых грудей. Она таяла от страсти, и я даже мог уловить нежный аромат ее желания. Я знал, что, если она когда- нибудь вернется, как обещала, я не дам ей уйти снова. Я оставлю ее подле себя навечно. Если она только даст мне такой шанс, я буду целовать ее бесконечно с нежной настойчивостью, пока она сама не превратится в покорную рабыню.

Еще тогда, в ту самую ночь во Франкфурте, я спросил Аврума, как ей удалось пробраться в мою комнату. Почему он решил тогда выбрать именно ее? Как вы помните, я просил тогда привести ко мне юных девушек с явными физическими недостатками. Она не была калекой, как раз наоборот, она была безупречно красивой зрелой женщиной. Аврум с присущим ему идиотизмом ответил невнятным и бессмысленным бурчанием. Обычно я не очень стремился понять его, если там и было что понимать. Но тут другое дело, на этот раз речь шла о моей жизни, о моем будущем. Это была ОНА. Уже тогда я понимал, что такая встреча случается раз в жизни. Я пытался выудить из него, все, что он мог знать. Как ее зовут? Откуда она пришла? Можем ли мы ее найти? Но, как обычно, Аврум был совершенно бесполезен. С ним всегда так: если дело не касается шоу-бизнеса, он абсолютно беспомощен, его ничего не интересует... И точка.