С. Коринна Бий - Черная земляника: Рассказы

— Там, на верхних альпийских лугах, цветы распускаются по второму разу, будто по весне. Одуванчиков полно, и люди даже видели анемоны.

Я отправился взглянуть на это чудо. Снова я чувствовал себя счастливым, а главное, умиротворенным. Я почти забыл о родных, о городах в долине, я никому не писал писем и перестал думать о возвращении к студенческой жизни. Сухие растения, скрюченные, как морские коньки, прицепились к моей одежде, когда я сел на траву. Рядом цвела горечавка, одна-одинешенька; на нее опустилась серо-голубая бабочка, неотличимая от лепестков. Я сорвал цветок. Бабочка вспорхнула и улетела. А смятая горечавка трепетала у меня в руке, словно крошечный умирающий зверек. Она напомнила мне тот день, когда я собирал лисички в сумрачной лесной чаще, а потом вышел к скалистому уступу, где сидел Анатаз… Знал ли он, что я был любовником его жены? Может быть, и знал. Но теперь мне уже не хотелось об этом думать.

Я вернулся в деревню поздно вечером. На крышах домов сушились серо-зеленые и желто-зеленые листья картофельных кустов и капусты, предназначенные на корм скоту; я шел по улице, глядя на церковь, что высилась впереди в лунном свете, угрожающе воздев к небу свое острое жало.

Жанна объявила, что покидает деревню и будет жить в соседнем кантоне, у сестры. Она всегда соблюдала неписанные деревенские обычаи, вот и теперь обошла соседей, чтобы попрощаться со всеми, потом сложила свои вещи, заперла квартиру. И перед самым отъездом встретила меня и Габриеля, младшего брата Анатаза. Не знаю, случайно или нет.

— Вы меня проводите? — спросила она.

Со дня смерти ее мужа я перестал обращать внимание на этого парня, а зря: я только теперь осознал, что он держится уже не так заносчиво, что красота его как-то поблекла и что он, подобно мне, старается избегать встреч со своей невесткой. Он взял ее чемодан, я — сумку.

Мы шагали рядом с ней, не говоря ни слова. Впервые после того праздника 15 августа я снова шел по лесной дороге, ведущей в Манек, — там Жанна должна была сесть в автобус, чтобы спуститься в долину. Сейчас я с трудом узнавал этот оголенный, прозрачный — и оттого казавшийся непривычно просторным — пейзаж. Лиственницы, уже не надеясь на потускневший небосвод, разливали вокруг свой собственный желтый, сдержанно-яркий свет; их стволы, по контрасту с ним, выглядели еще чернее. Но удивительней всего выглядели тоненькие деревца — рябины, дикие вишни, отягощенные красными ягодами: они клонились то вправо, то влево, нарушая вертикальный строй армии хвойных. Все они казались теперь невесомыми, оторванными от земли, и этот лес, сбросивший с себя гнет листвы, медленно тянулся вверх, выпутываясь из своих корней и словно вставая на цыпочки. Мы бросили беглый взгляд на вершины гор, припудренных первым снегом. Я услышал слова Габриеля:

— Он с каждым днем спускается все ниже. От него никуда не деться, он кругом, куда ни глянь.

— Но ведь ты, кажется, любишь лыжи? — удивленно спросила Жанна.

Габриель выглядел обескураженным. Да и сам я тщетно искал в душе былую радость, испытанную всего несколько недель назад, — от нее и тени не осталось. Мы шли рядом с женщиной, которую любили и которая стала нам ненавистна. Я вспомнил, как деревенские старухи нашептывали мне: «Мы так и не разобрали, что у ней на сердце, у этой женщины». А «разобрал» ли я сам?

— Значит, уезжаете? — спросил Габриель, как будто только что узнал эту новость.

— Да, уезжаю и стану совсем другой Жанной.

После долгого молчания Габриель вызывающе сказал:

— Странная это смерть — смерть Анатаза.

Жанна не ответила.

— Странная смерть, — повторил он. И посмотрел ей в лицо.

— Нет, это прекрасная смерть, — тихо вымолвила она, — смерть в лесу…

Лес источал пьянящие ароматы, и они будоражили меня, как будоражит воспоминание о сне, где ты кого-то любил.

— Похоже на лесной пожар! — воскликнула Жанна. — Застывшие языки пламени на ветвях..

— Адского пламени, вот какого! — угрюмо бросил Габриель.

И вот тут-то она и сказала:

— Посмотрите на эту землянику!.. Осенние ягоды, особенно, вон та…

Над долиной Роны пронзительно завывал резкий пасхальный ветер — фен. Налетит вот такой и встряхнет вас, точно стаканчик с костями, обдаст запахами горького дыма и золы от сожженной листвы, вихрем пыли и лепестками с персиковых деревьев из ближайших садов.

Молодой человек шагал по дороге, минуя редкие тополя — жалкие остатки некогда роскошной аллеи, ныне уничтоженной (не ветром, а людьми), а прежде в течение века щедро дарившей путникам свою тень и органный гул листвы. Жермен сошел с поезда на предпоследней станции, решив вернуться в город своего детства пешком. «Я так и так поспею домой вовремя. А пока что хлебну вволю родного воздуха, воздуха моего края, который не похож ни на какой другой; как же мне не хватало его за годы учебы!..» И тут он увидел, что навстречу ему движется фиакр. Чудной экипаж! — странновато он выглядел на дороге, по которой вихрем проносились автомобили, автобусы да грузовики.

Фиакр двигался медленно, как-то нерешительно, и Жермен заметил, что возница дремлет. Он громко окликнул его. Человек на облучке, клевавший носом, встрепенулся и сел прямо. Увидав его топорную багровую физиономию, Жермен приготовился было к потоку ругательств. Однако ничего такого не произошло.

— Извините, сударь, садитесь в экипаж, сударь!..

Молодой человек, крайне удивленный подобной учтивостью, растерянно медлил, и кучер заискивающе пробормотал:

— Садитесь же, сударь, место за вами.

Жермена явно принимали за кого-то другого.

— Я полагаю, вы ошиблись…

— Нет, сударь, я никогда не ошибаюсь. Вы или другой, нам все едино.

— А куда вы едете? — спросил Жермен, теряясь в догадках.

— Куда надо, туда и поедем, — проворчал возница неожиданно мрачно; от его недавней вежливости и следа не осталось.

— Но… Я-то шел в Сион, а вы — вы направлялись в другую сторону.

Кучер не понял его или, по крайней мере, сделал вид, что не слышит.

— Садитесь, говорю вам, не то опоздаем!

Жермен ступил на подножку фиакра; ветхая колымага накренилась и жалобно скрипнула. Странный возница, не глядя на седока, кинул ему плед. От фиакра исходил кислый запах вина и старой протертой кожи.

«Да он пьян в стельку!» — подумал Жермен, глядя, как кучер засуетился на своем облучке, яростно нахлестывая лошадь.

Впрочем, ярость эта не произвела никакого впечатления на несчастную клячу, которая по-прежнему двигалась неспешной трусцой. Кучер повернулся к студенту:

— Вы не пожалеете, что поехали со мной. Мадам Виктория велела во всем угождать вам. Своих клиентов она и вполовину так не балует!

Он сидел впереди, вырисовываясь темным силуэтом на сером небе, и говорил теперь с неожиданным достоинством. Ветер и тот избегал его, не осмеливался трогать; вместо этого он пробирался под крышу экипажа и надувал ее изнутри. Фиакр свернул на поперечную дорогу, ведущую к Роне. Там, между двумя холмами, на луговине, где клонились к воде плакучие ивы, виднелась деревушка.

Они остановились перед домом, на фасаде которого крупными коричневыми буквами было выведено:

«КАФЕ ДЛЯ ПУТНИКОВ»

«Ну, слава Богу, — подумал Жермен, — сейчас все и кончится. Я откажусь играть роль того, за кого меня приняли, выйду на шоссе и попаду в Сион как раз вовремя». И он выпрыгнул из экипажа. Но в тот же миг кучер втолкнул его в облупленный коридор дома, где к ним бросилась пожилая женщина. Она воскликнула:

— Ну, наконец-то приехал!

Она жадно вгляделась в него, кашлянула и сказала, как-то многозначительно:

— Я ждала тебя!

Молодой человек, хотя и заинтригованный, никак не отреагировал на это горячее приветствие.

— Робер, проводите его в малый салон!

Пресловутый салон являл собою мерзкую комнатенку с кроваво-красным полом, натертым мастикой поверх грязи, круглым столом, стареньким пианино, прикрытым вязаной салфеткой с помпонами, протертым креслом и несколькими стульями.

Оказавшись в этой ловушке, Жермен не стал садиться, а выглянул в окно, прикидывая, как бы сбежать отсюда. Сквозь оконные занавеси он видел крыши амбаров и золотистые склоны холма. В комнате стояла затхлая духота, такая невыносимая, что он горько пожалел о теплом дыхании фена и бросился к двери.

Но кучер, преобразившийся в официанта, загородил ему проход широким подносом, на котором красовались бутылка и два стакана. Тщательно прикрыв за собой дверь, он подошел к столу и поставил на него принесенное со словами:

— Здесь вам будет хорошо, не правда ли, сударь?

Он придвинул к столу ветхое кресло, так, чтобы оно находилось напротив стула для Жермена, и вышел.