Юсуф ас-Сибаи - Добрейшие люди

Он с восхищением смотрит на самого Мадбули; ботинки в его руках стали как новенькие, а ведь живого места не было на них: все одно, что крышка без донышка, что небо без земли.

Теперь эта толстая, прочная черная резина убережет его от всех заноз земли и ноги почувствуют, что они обуты в настоящие ботинки.

Дальше он стал рассматривать ящик Мадбули, этот продолговатый деревянный ящик, который вместил в себя и оторванные куски автомобильных шин, и груды ржавых гвоздей, и оселок, и нож…

Мадбули протягивает руку, берет оселок и, отложив в сторону ботинок, начинает править нож, медленно поворачивая его то одной, то другой стороной. Потом он бросает камень в ящик, пристраивает ботинок на железную пятку и, обводя ножом по краям ботинка, срезает лишние части подметки, подгоняя ее по форме подошвы ботинка.

Вырезав подметку нужного размера, он прикладывает ее к подошве, облегченно вздыхает и снова хочет рукавом вытереть капли пота, но только размазывает их по лицу вместе с пылью.

Он бросает беглый взгляд на кучу обуви, сваленной около него прямо на тротуаре, ставит гвоздь указательным и большим пальцем левой руки, чтобы затем ударить по шляпке молоточком, что держит в правой руке.

Так и проходит вся его жизнь: удар за ударом, подметка за подметкой.

Самой большой его мечтой было выбраться из переулка Булака[12] и обосноваться на углу какого-нибудь большого дома на центральной улице.

Он сделал это.

Несколько лет тому назад он добился своей цели.

Он ушел из узких переулков и пристроился на углу солидного дома, на пересечении двух главных улиц — улицы 26 июля и улицы Печати.

Место довольно-таки оживленное; отсюда хорошо видно и трамваи, и машины, и людей.

Он обосновался со своим ящиком рядом с продавцами, торговавшими всевозможными контрабандными товарами — от чулок до жевательной резинки.

Попервоначалу он даже опьянел от радости и даже почувствовал, что с ним произошло нечто невероятное.

Но шло время, и он вскоре понял, что остался таким же, каким и был. Единственно только — подметок стало побольше. А бесконечный ряд гвоздочков на подошвах все тот же, да и клиенты все такие же.

Удары молоточка по железной пятке порядком утомили руку, но он не смеет прекращать работу, и примостившиеся рядышком на корточках клиенты то и дело понукают: «Ну, давай. Мадбули, поторапливайся!»

И тогда ударом молоточка по шляпке он загоняет гвоздь во чрево новенькой подметки.

А дальше, Мадбули, что дальше?

Где конец всем этим гвоздям, которые никак не кончаются? Даже если ты подобьешь подметки всему миру, и то они не кончатся.

А почему, собственно, ты хочешь, чтобы они кончились?

Что ты стал бы делать после этого, как жить?

И вообще, чего ты хочешь от своей жизни? Больше того, что получил?

Разве ты не женат?

Разве ты не наплодил детишек?

Один из малышей еще даже не оторвался от материнской груди.

А другой непременно должен перебегать улицу перед самым носом машин, несущихся с сумасшедшей скоростью. Третий же со своими сверстниками, заполонившими улицу, носится с мячом посреди дороги.

К вечеру Мадбули надевает на шею резиновый ремень ящика и возвращается домой.

Утром он снова перекидывает этот ремень через шею, и приходит на работу, и располагается в своем излюбленном уголочке.

И все это для того, чтобы снова забивать много-много новых гвоздей во множество новых и новых подметок.

Он тяжело вздохнул, поднял рукав, чтобы вытереть капельки пота.

И прежде чем Абд аль-Гаффар раскрыл рот, явно намереваясь поторопить его, Мадбули стукнул молоточком по гвоздю…

Гвоздь утонул в черной подметке.

Ничего иного нет для него.

Ничто его никуда не зовет. Постоянно глупые эти понукания: «Ну, давай, Мадбули, поторапливайся», — будто он осел с завязанными глазами, которому суждено весь век тащить повозку или вращать оросительное колесо.

Загорелся зеленый свет, машины тронулись, и люди заторопились, заторопились. Куда? Зачем? Бог его знает.

Он поднял руку с молоточком, но прежде чем опустил его, почувствовал, как две маленькие ручонки обвились вокруг его шеи и тоненький голосок воскликнул:

— Пап, а пап!

Обернувшись в сторону владельца этого голоска, который обнял его за шею своими ручонками, он оказался лицом к лицу с Годой. Наверняка мать прислала его за чем-нибудь, а может, ему самому надо что-нибудь…

Нехотя буркнул под нос:

— Ну, чего тебе, сынок?

Года размахивает перед ним какой-то бумагой и кричит:

— Пап, я получил аттестат!

С той же неохотой Мадбули отвечает:

— Ну ладно, а зачем пришел?

— Пап, я же все успешно сдал!

Мадбули не стал утруждать себя и, не вникнув в смысл услышанных слов, бросил коротко:

— Ну и хорошо.

Но мальчуган упрямо ему возразил:

— Пап, теперь я пойду в среднюю школу. Я получил баллы, нужные для средней школы, пап!

С этими словами мальчуган побежал по улице, подтанцовывая на ходу. Отец же поднял руку с молоточком, и прежде чем опустил ее, зазвенел в его ушах голосок сына:

— Теперь я пойду в среднюю школу!

Выходит, что сынок теперь пойдет в среднюю школу сам, без чьей-либо помощи; не думал он, что малыш настойчив до такой степени.

Мальчику ничего не нужно от него.

А что, если он успешно закончит школу, да еще поступит в университет, и кончит его, а там, смотришь, станет доктором, или инженером, или офицером? Малыш Года может стать чем-нибудь вроде этого, а может, и больше этого.

Тут Мадбули почувствовал, что засветился луч на дороге, луч, который был потерян на его жизненном пути.

Губы его раскрылись в широкой улыбке.

Он взглянул на шейха Абд аль-Гаффара.

Со всего размаха он ударил молоточком по шляпке гвоздя, словно этим ударом хотел открыть закрытый перед ним путь, и обратился к шейху Абд аль-Гаффару:

— Сынок-то мой Года успешно сдал, о шейх Абд аль-Гаффар, теперь он пойдет в среднюю школу.

Отвечая улыбкой на улыбку, Абд аль-Гаффар промолвил.

— Поздравляю!

И снова Мадбули заносит руку с молоточком для удара, изумленно покачивая головой, а до слуха его доходит голос Абд аль-Гаффара, по-прежнему побуждающий его спешить:

— Ну давай, Мадбули, поторапливайся.

И Мадбули — куда только девалась его усталость и тоска играючи обрушивает свой молоточек на шляпку гвоздя.

Перевод Б. Романова

Половину своей жизни прожил с женой Закией в своем скромном доме мастер Ибрагим Зенхим эн-Наггар. Дом этот оставил ему в наследство отец.

Сначала мы опишем дом, а затем его обитателей.

Дом находится в Дамиетте, в одном из тесных, бедных кварталов, и состоит из двух этажей: в первом этаже — две лавки и прихожая, на втором — две комнаты, гостиная и туалет.

Первую лавку занимает Али эль-Худри со своей цветной и кочанной капустой, помидорами, кабачками и другой зеленью, от которой ломятся полки и ящики его лавочки. Вторую лавку занимает дядя Бихнис — продавец сластей и детских игрушек со своими дудками, самолетами, куклами, коробками конфет, леденцами, маковниками и прочим. Особенно славится дядя Бихнис дудками, он без устали дует и извлекает из них звуки, подобные радостным воплям женщин на арабской свадьбе.

Что касается прихожей, то ее занял сам мастер Ибрагим стульями, шкафами и другой поломанной домашней мебелью, ремонтом и починкой которой он занимается.

Второй же этаж он приспособил под свое жилье, набив его приданым жены вместе со старьем, унаследованным от отца.

Это о доме. Описание же его обитателей, как мне думается, не потребует долгих и изнурительных трудов.

Они народ добрый, мягкого нрава. Аллах одарил их большим сокровищем — душевной простотой и невзыскательностью. Хозяин дома — человек высокой души, доброго сердца. Душа его полна веры, благочестия и набожности. Он всем доволен. Он смотрит на всех благожелательным взглядом, не обращая внимания на зло, и никогда не ищет в людях недостатков.

По себе он подобрал и пару. Жена его из тех добрых женщин, что довольствуются в жизни немногим, не порочат других людей, не злословят о них и не бранят. Она любит своего мужа и видит в нем благодеяние, которым одарил ее аллах.

Супруги наслаждаются спокойной жизнью. Муж почти не покидает дома. Он то в жилище, то в своей мастерской среди куч поломанной мебели, то забивает, то дергает гвозди. Его дело — ремонт. Сидит он посередине комнаты на своей маленькой скамейке в окружении груд старых стульев, разбитых скамеек и табуретов.

Жена же его постоянно занята в двух комнатах, где почти никогда не прекращается уборка: то она подметает, то вытирает и вытряхивает пыль, то моет пол, пока не приступит к кухонным делам. Почти ни на миг не прекращает она мурлыкать какую-нибудь песенку.