Эмманюэль Роблес - На городских холмах

— Что новенького в гараже?

— Почти ничего. Но тебя скоро уволят… Кое-кого уже сокращают.

Я промолчал. Это меня не трогало. Фернандес спросил:

— Закуришь?

— Только что бросил.

Он старательно раскурил сигарету. Я понял, что он не торопится и пришел ко мне не только затем, чтобы, справиться о моих делах.

Бреясь, я рассматривал в зеркало его тонкую белесую мордочку с желтыми глазами. У него была очень бледная кожа, испещренная веснушками. Он был одет в синюю спецовку и брюки цвета хаки — память о 39–40 годах, которые он провел в Нанси в танковых войсках. Был взят в плен в июне. Сбежал в начале июля, как раз накануне отправки в Германию. Хороший товарищ, искренне любит меня, но пришел очень уж некстати. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно побыть одному.

— Кто это тебя так разукрасил? — спросил он.

— Что? — вяло отозвался я.

Я-то прекрасно понимал, что речь идет о моем распухшем лице, но у меня не было желания поддерживать разговор.

Я взглянул на Фернандеса, и он, казалось, смутился. Сделав резкое движение рукой, в которой была зажата сигарета, он сказал, чуть усмехнувшись:

— Так. Подрался, что ли?

Я выбрил под подбородком ту, самую трудную, часть его, где волосы растут в разные стороны. Фернандеса, видимо, удивляло, что я медлю с ответом. А я подумал о том, какие лица будут у товарищей из гаража, когда он им скажет: «На малыша Смайла напали какие-то типы из машины, когда он сдирал плакаты Тодта!»

Фернандес ждал. Сидя на краю кровати и болтая ногами, он следил за движением бритвы под подбородком.

Наконец я выпалил:

— На меня наскочили два типа.

— Почему?

Нервы сдали у меня до того, что я чуть было не крикнул: «Ты мне осточертел! Кто тебе дал право задавать мне вопросы?»

Но я только сказал:

— Я как раз сдирал плакаты…

Это сообщение, как мне показалось, очень заинтересовало его. Он встал, совсем забыв о сигарете, торчавшей в углу рта, и сощурился от ее едкого дыма.

— Плакаты? Какие плакаты?

— С призывом ехать на строительство укреплений во Францию.

— А что это за типы?

— Понятия не имею. Они выскочили из машины.

— Они застали тебя врасплох?

— Да…

— Европейцы?

— Да.

Теперь он оставил меня в покое. Я не хотел ему рассказывать продолжение всей этой истории.

— Сволочи, — пробормотал Фернандес.

Он был искренне возмущен. Я знал, что он входит в одну из групп алжирского Сопротивления.

— А если бы они передали тебя в руки фликам[4], ты бы живо очутился в Мешерии, а то и в каком-нибудь другом концлагере еще почище.

Скупым, точным движением Фернандес зажег новую сигарету. В промежутках между затяжками он покачивал головой.

— А ты знаешь, какой мерзавец занимается вербовкой рабочих для бошей?

На мгновенье он замолчал и отвел взгляд. Я понял: сейчас он скажет мне об Альмаро, и ждал его слов почти со злорадным нетерпением.

— Бывший компаньон Моретти. С тех пор как он работает на итало-германскую комиссию, он загребает сумасшедшие деньги!

Все это мне было известно, и поэтому я молчал. Я как раз брил над верхней губой.

— Этот человек опасен, потому что он не глуп и ему не откажешь в храбрости, — продолжал Фернандес. — Ну и, кроме того, он превосходно говорит по-арабски. Он любит деньги и немало их зарабатывает на каждом бедолаге, которого ему удается зацапать для отправки во Францию. К тому же, мне кажется, у него какие-то делишки с интендантством Роммеля.

Фернандес вдруг оживился. Его бледное лицо порозовело, пошло пятнами по лбу, по щекам, будто его хватил солнечный удар.

— Мерзавец!.. Такого пристукнуть мало.

Внешне я был совершенно спокоен и все же чувствовал, как меня снова охватывает волнение. Фернандес встал и принялся ходить по комнате. Я заметил, что зеленоватые брюки немного коротки для его длинных ног и болтаются выше лодыжек. Тихо цедя слова, он повторил:

— Такого пристукнуть мало…

На этот раз от моего безразличия не осталось и следа. Я подумал, что он повторил эти слова специально для меня. Он как бы давал мне совет, исподволь подталкивал и ободрял меня. И я почувствовал, как внутри меня все вдруг потеплело, высохло, славно тело мое наполнили горячим пеплом. В зеркале было видно, что теперь Фернандес неподвижно стоит у окна. Я повернулся, чтобы лучше рассмотреть его и убедиться, не ошибся ли я. Но нет, он сказал это для себя. Казалось даже, он не обращает на меня ни малейшего внимания. Все зеркало было испещрено брызгами солнца, да и у меня на лице играли солнечные зайчики, щекоча кожу. «Такого пристукнуть мало!» Значит, и другие ненавидят его. А ведь тех, других, не избили, не оскорбили, не унизили, как меня! У тех, других, меньше прав на ненависть, чем у меня! Крапинки солнца двигались по лицу: я стал похож на человека, пораженного какой-то ужасной болезнью. Но вот Фернандес отошел от окна, и поток солнца залил каменный пол.

— Ты не запомнил номер машины?

Удивленный, я повернулся к нему. Я хотел было придать лицу насмешливое выражение, но вовремя вспомнил о своем подбитом глазе и распухших губах. (С насмешливой ухмылкой я выглядел бы еще безобразнее.)

Поэтому я лишь пожал плечами.

— Ну конечно же… — заметил Фернандес, словно спохватившись, что задал дурацкий вопрос.

Уйдет ли он наконец? Я добрился, смочил лицо водой и старательно высушивал его, прикладывая к коже полотенце. Мне страшно хотелось, чтобы он ушел, но Фернандес, казалось, совсем не торопился. Он работал у Моретти в утренней смене и уже отстукал свои восемь часов.

Я стал тщательно вытирать детали бритвы.

Фернандес, конечно, ждал, пока я кончу, чтобы заговорить о том главном, ради чего он и пришел. Ведь не явился же он только для того, чтобы справиться о моем здоровье. Он мне надоел. Мне до зарезу надо было побыть одному, и теперь вот приходилось делать усилие, чтобы скрыть свое плохое настроение. Тем не менее я спросил его:

— Ты видел Монику?

Он знал, что Моника моя подружка.

— Видел. У нее все в порядке. Вчера вечером она спрашивала о тебе. Я сказал, что зайду к тебе сегодня.

(Должно быть, мое неожиданное исчезновение удивило ее.)

— Славная девушка, — добавил Фернандес. — Похоже, что она здорово к тебе привязалась.

На сей раз он попал в точку. Его слова были мне приятны. И неожиданно я пожалел, что обошелся с ним так неприветливо.

Моника, ее отец и старший брат убежали из Рубэ в сентябре 1940 года и с того времени держали здесь маленький ресторанчик, где я обычно обедал вместе с товарищами по гаражу.

До меня Моника сошлась с неким Андре, который сразу же, как только узнал, что она беременна, куда-то уехал. Ребенок прожил всего две недели.

Я частенько думал об этом самом Андре, об этом незнакомом мне человеке, испытывая в такие минуты удивлявшее меня чувство гнева. Я спрашивал себя, действительно ли люблю Монику. Ну да, люблю ли я ее? Любовь, как и ненависть, как и любая другая глубокая страсть, должна захватывать человека целиком, входить в его плоть и кровь. А я и сам хорошенько не знал, как у меня с Моникой.

Однажды вечером, провожая Монику домой из ресторанчика, я обнял ее. Она жила одна в скромной и со вкусом обставленной комнатке на последнем этаже высокого меблированного дома. Ту ночь мы провели вместе… Мы лежали на кровати, и через открытое окно до нас доносилось звездное дыхание ночного неба…

Я закурил сигарету, которую предложил мне Фернандес. Казалось, настало время поговорить о серьезных вещах. Не знаю отчего, но меня вдруг охватило чувство острого любопытства.

— Я хотел у тебя спросить, — начал Фернандес, — как твой дядя Идир… Его ведь зовут Идир?

— Да.

— Так вот, по-прежнему ли твой дядя Идир время от времени бывает в Марокко?

Странно, что Фернандес заинтересовался контрабандой.

— Тебе нужен материал на пальто, что ли?

Мне хотелось произнести эти слова с улыбкой, но тут я вспомнил о своих распухших губах и затекшем глазе.

— Не шути. Дело важное…

Он понизил голос, как будто хотел придать оттенок большей интимности и даже таинственности нашему разговору.

— Твой дядя не собирается туда на днях?

— Я ничего не знаю об этом..

— Ты не пойдешь к нему?

— Нет.

Фернандес упорно тер маленькое жирное пятнышко на своих брюках, возле коленки. Когда же он уйдет? Мне казалось, он сидит здесь уже много часов. Я посмотрел на него недружелюбно. Он поднял голову, и я увидел его почти бесцветные глаза. Мать его была эльзаской. Я знал ее — видел однажды в Оране: крупная сухощавая женщина со светлыми волосами и такими же, как у сына, бесцветными глазами. Фернандес снова заговорил:

— Послушай. Это не то, что ты думаешь. Речь идет об одном человеке… одном товарище, который должен пробраться в Марокко в ближайшие дни. Тайком. О паспорте не может быть и речи. Его выследила полиция. За ним усилилась слежка. В районе между Тлемсеном и Марниа свирепствует тиф. Сейчас повсюду рыщут жандармы.