Леонид Юзефович - Гроза

Даже здесь, под крышей, воздух был пропитан колючей моросью, внизу пенились ручьи, лягушками плюхались в траншею подмытые комья глины. Она слышала за собой шум погони, подковки тяжелых мужских ботинок гремели по кафелю.

В тамбуре от Родыгина шарахнулись курильщики, в углу тоненький голосок сказал:

— Вода кончилась.

Это был тот мальчик, что пошел за водой для Векшиной.

— Кипяченая, — пояснил он. — В бачке.

Родыгин шагнул сквозь него и замер в дверном проеме.

Векшина стояла в трех шагах, на самом краю верхней ступеньки. Казалось, она добежала до края нависающей над морем прибрежной скалы и теперь готова кинуться в воду, лишь бы не достаться тому, кто ее преследует. Дождь сек запрокинутое в бесконечном отчаянии личико.

— На, возьми, — шепотом, чтобы не спугнуть ее, проговорил Родыгин, вытягивая перед собой руку с туфелькой на ладони.

Векшина обернулась, тогда он компанейски подмигнул ей, сказав:

— Эй!

Она с ужасом посмотрела на его перекосившееся лицо с жутко зажмуренным глазом, вздрогнула и метнулась вниз. Родыгин прыгнул за ней, холодные струи потекли за ворот. С разбега он перемахнул траншею, едва не съехав на дно по осклизлой глине, выскочил на газон, и ознобом охватило предчувствие непоправимого: на светофоре горел красный свет, а Векшина со всех ног приближалась к проезжей части. Перед ней, разбрызгивая лужи, сплошным потоком неслись автомобили.

С другой стороны улицы, прячась под навесом киоска, Надежда Степановна увидела ее и с воплем “Стой! Стой!” помчалась навстречу. Туфли, чулки, легкий плащ, а под ним платье на спине и на плечах, все вымокло мгновенно, лишь у поясницы сохранялся тонкий слой тепла. Широкий поток бурлил и свивался в косички вдоль кромки тротуара. Надежда Степановна ступила на мостовую, вокруг завизжали тормоза, время исчезло, было такое чувство, будто она всю жизнь бежит под этим дождем.

Внезапно сбоку ее что-то сильно ударило, заструился перед глазами необычайно яркий, но теплый и мягкий свет, и уже в шуме листвы, а не дождя, выплыл из тумана знакомый двухэтажный дом со стеклянными горбами на крыше. Хризантемы росли как раз над потолком ее комнатки, которую она сейчас видела так ясно и с такими подробностями, словно прожила в ней много лет. Узкая кровать, застланная розовым или бежевым, как в поездах, покрывалом, столик с кружевной салфеткой на нем. Печь топится. К стене веером прикноплены присланные бывшими учениками поздравительные открытки с розочками и медвежатами. Колокольчик зовет на ужин. Хлопают двери соседних комнат, слышны неторопливые шаги, тихий смех. Она втыкает несколько шпилек в узел седых волос на затылке и спускается в столовую по деревянной лестнице с добела выскобленными ступенями. Ужин — это радость встречи. Тепло от овсяной каши на деревенском молоке, от горячего чая с вареньем, но еще и от понимания тепло, потому все разговоры здесь — о детях, каждый вечер о детях, всегда о них, как в учительской настоящей школы, где до сих пор так и не довелось поработать. Обитель праведников, островок уюта и любви, райский уголок, расширенный садом, что покойно и радостно плещется за окном.

— Дура! Куда лезешь, дура! — орал мужик в кожаной кепке, выскочив из своих “жигулей”.

Надежда Степановна стояла, нагнувшись вперед, упершись обеими руками в радиатор, но при этом ухитрилась не выпустить из рук оба кулька с черемухой. Как это получилось, она не понимала. Ягоды чудом осталась в кульках, лишь несколько черных шариков скатились по капоту и упали на асфальт.

Прихрамывая, Надежда Степановна двинулась дальше через улицу. Векшина куда-то исчезла, дождь лил, не ослабевая. Казалось, город из бездны вод медленно восходит к небу. Было ощущение полета, но пропало, едва где-то совсем близко, отталкивая землю вниз, снова погружая ее в пучину, ударила молния.

Надежда Степановна уже ступила на спасительный тротуар, а Родыгин бежал по газону, когда все вокруг озарилось белым, короткое страшное шипение пронизало воздух, пахнуло кислым, пар повалил от травы, но ничего этого он уже не видел и не слышал. Еще раньше что-то тяжело и беззвучно прошло сквозь него и вонзилось в дрогнувшую землю, выбивая ее из-под ног.

Оглянувшись, Векшина успела заметить, как Родыгин, выхваченный из пелены дождя ослепительно белой вспышкой, всплеснул руками и рухнул на траву, по которой шмыгнули огненные язычки. Их быстро прибило дождем, они погасли, сердито шипя, но один такой язычок продержался дольше других. Он подобрался к Родыгину, затанцевал, закланялся и вдруг превратился в того человечка, который пять минут назад сидел у Векшиной в горле и дрыгал ножкой. Она его узнала, и он это понял, потому что сразу засуетился, побежал прочь, скрылся под кустами акации.

— Его убило! — закричал Филимонов, отшатываясь от окна.

Котова испугалась.

— Кого?

Филимонов не отвечал. Он весь трясся от ужаса и раскаяния, и в окно больше не смотрел, страшась увидеть обугленный труп своей жертвы. Наконец Котова догадалась подойти к окну и посмотреть, что его так напугало. Спустя секунду она уже мчалась к телефону вызывать “Скорую помощь”.

Из последних сил гром рокотнул над “Гастрономом”, над школой и покатился дальше, к трубе, похожей на минарет Калян. Надежда Степановна с трудом доковыляла до газона, в центре которого, как кострище, чернело неровное пятно выжженной травы, подернутое тающим облачком пара. Какой-то мужчина лежал на границе черного и зеленого. Над ним стояла насквозь мокрая Векшина. Она уже успела найти свое сокровище и обтереть его подолом. Стеклянная туфелька была зажата в ее кулачке острым носком вниз, как кинжал.

— Его убило молнией, — сказала Векшина с таким убийственным спокойствием, что Надежде Степановне стало страшно.

К этому времени дождь помельчал, тучи раздвинулись, их края посветлели, и заиграла радуга. Прямо перед собой Родыгин увидел ее крутой, трепещущий, семицветный мост. Радуга начиналась где-то за спиной, а другим концом упиралась точно в траншею. Это означало, что там зарыт горшок с золотом. “Копают в правильном месте”, — подумал Родыгин.

Дома и кусты акации крутились вокруг него со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту. Он узнал эту привычную скорость старых патефонных пластинок, на смену которым давно пришли долгоиграющие, рассчитанные на тридцать три оборота. Постепенно кружение замедлилось, потом раздался щелчок тумблера: стоп! Он сел. Из радужного тумана проступило лицо Векшиной.

— Возьми, — сказал Родыгин и протянул ей пустую ладонь.

Отпрянув, Векшина бросилась к Надежде Степановне, обняла ее, влипла ей в живот всем своим тощеньким дрожащим тельцем. На вопросы о том, что случилось, где ее пальто, она не отвечала, лишь прижималась все крепче. Висевший у нее на шее ключик больно врезался в бедро. Поверх пахнущей грибами детской головенки Надежда Степановна увидела, как мужчина, лежавший, а потом сидевший на газоне, встал, пьяно пошатываясь, и направляется к ним. Она узнала Родыгина, ахнула:

— Господи! Что с вами?

— Меня, кажется, контузило. Молнией, — сказал он.

В следующий момент на них вынесло Котову, кричавшую, что сейчас приедут, она вызвала, спецбригада уже в пути, пусть кто-нибудь выйдет на угол, покажет дорогу.

— Не нужно, — остановил ее Родыгин.

Подошел Владимир Львович. За ним бежали ребята, впереди всех — Филимонов. Рот его был открыт в беззвучном вопле. Когда он добежал, Векшина отпихнула его локтем. Она ни с кем не хотела делить Надежду Степановну.

— Ой, Надежда Степановна! — вдохновенно кляузничала соседка Векшиной. — Он нам такое говорил, вы не поверите! Рассказывал, как детям ноги отрезают, и что всех будут сажать в тюрьму. Вместе с женами.

— Подожди, подожди. Кого будут сажать?

— Всех, которые это… Ну, как папа у Векшиной. И гонять пешком по тридцать километров.

— Тоже с женами?

— Нет, с милиционерами на мотоциклах.

— Так в Турции наказывают пьяных водителей, — поспешил объясниться Родыгин. — А с женами, это в Сингапуре.

— Он еще страшнее говорил, да! — звенел в проясневшем воздухе хитрый детский голосок. — Что за границей им сразу голову отрубают.

— Вжик, вжик, — подтвердил кто-то из ребят, — и уноси готовенького.

— Филимонова! — уточнил другой.

— Потому что у него плохой глазомер, — дополнил третий. — Такие долго не живут.

— Поэтому, — с женской проницательностью подвела итог не по годам взрослая Вера, — его и тошнило.

— Понятно, — кивнула Надежда Степановна и вопросительно взглянула на Родыгина.

Тот молчал.

— А что у вас в кульках? — спросил Филимонов.

Лишь теперь Надежда Степановна вспомнила про черемуху. Ягоды еле держались в раскисшей газете.

— Это черемуха, — сказала она. — Ешьте, ребята!