Владимир Войнович - Персональное дело

   – Нас все интересует.

   – Я вас не понимаю, – сказал я.

   – Владимир Николаевич, – всплеснул он руками в некотором даже как бы отчаянии. – Ну вы же советский человек?

   – Ну конечно, советский, но я не понимаю, чего вы от меня хотите.

   Тогда он мне сказал, что он хочет от меня, чтобы я ему откровенно (вы нам поможете, мы вам поможем) рассказал, с кем я общаюсь и где бываю.

   Я не сомневался в его праве спрашивать, но и точно знал, что надо уклоняться от ответов на любые вопросы. И сказал, что ни с кем не общаюсь и нигде не бываю.

   – Но как же, как же, как же, – встрепенулся тот, который меня привел. – Но вы же были на художественной выставке и там смотрели абстрактные картины.

   Ах вот оно что! Хотя это была выставка совершенно официальная и никто не предупреждал, что ходить на нее не надо, но как советский человек я должен был понимать, что на абстрактные картины лучше все-таки не смотреть. Я не спросил своих собеседников, откуда они знают, что я был на выставке и что от абстрактных картин не отворачивался, но их осведомленность вселила в меня надежду, что они знают и то, что картины эти абстрактные мне самым решительным образом не понравились. Я им и сейчас охотно сказал, что мне эти абстрактные картины не понравились.

   – Да, они никакому нормальному человеку не могут понравиться, – глубокомысленно заметил старший, и младший тут же его поддержал:

   – Да, да, да, это профанация искусства.

   – А что вы думаете о Пастернаке? – спросил старший.

   Я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю, и это было чистой правдой, читать Пастернака и думать о нем я стал гораздо позже. А в то время из всех советских поэтов я выделял Симонова и Твардовского, а из прозаиков Шолохова, и это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека.

   Но они все же были чем-то недовольны, и старший сначала вроде случайно обронил, а потом стал все чаще повторять эту фразу: «Ну смотрите, а то пеняйте на себя».

   Однажды он вдруг прервал разговор и куда-то выскочил. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял обыкновенную деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку в виде пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но ничего не говоря.

   Прибежал старший, и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя».

   И опять ничего конкретного.

   – Ну хорошо, а с кем вы дружите?

   – Я ни с кем не дружу.

   – А Литовцев и Польский? [2]

   Фамилии изменены.

[Закрыть]

   С Литовцевым и Польским мы вместе учились в институте и читали друг другу свои стихи. Отрицать, что я с ними общаюсь, было бы глупо.

   Я сказал:

   – Ах да. Литовцев и Польский. Мы вместе учимся, мы все трое пишем стихи, ну и общаемся.

   – А о чем вы разговариваете?

   – Ну о стихах, например.

   – А еще о чем?

   – А больше ни о чем.

   – Как это – больше ни о чем? – Он все чаще повышал на меня голос. – Даже о девушках не разговариваете?

   – Нет, не разговариваем, – разозлился я. – Я человек женатый, у меня дочка родилась, и я ни о каких девушках не разговариваю.

   – Ну, ну, ну, ну! – иронически отозвался из своего угла младший.

   – Ну хорошо, – сказал старший, – оставим девушек. А о политике вы разговариваете?

   – Не разговариваем, – сказал я.

   – Как это вы не разговариваете? Вас что же, политика не интересует?

   – Не интересует, – сказал я, и в то время это было чистой правдой.

   – Как же это вы советский человек, а политика вас не интересует?

   – А вот так, – сказал я, все больше выходя из себя. – Я советский человек, а политика меня не интересует.

   – Ну хорошо, девушки вас не интересуют, политика не интересует. А какие у вас отношения с иностранцами?

   Тут я совсем вышел из себя и закричал:

   – Какие иностранцы? Что вы глупости мелете? Я вообще ни одного иностранца не знаю.

   – Как же, как же, как же, – забормотал из своего угла молодой. – А израильский дипломат?

   Тьфу, черт! Я даже сплюнул с досады. Или мне сейчас кажется, что я сплюнул.

   А история была такая.

   Как-то проходя с Игорем Литовцевым по Кузнецкому мосту, мы зашли в книжный магазин, и Литовцев обнаружил, что дают сборник стихов Аврама Гонтаря.

   – Кто это – Гонтарь? – спросил я.

   – Ты разве не знаешь? Очень хороший еврейский поэт. Надо купить.

   Мы стали в очередь в кассу и выбили чеки на два сборника. Но когда подошли с чеками к прилавку, оказалось, что сборник уже распродан, кучерявый гражданин перед нами взял последние четыре экземпляра.

   Услышав наш разговор с продавщицей, кучерявый немедленно обернулся и сказал, что, если мы интересуемся Гонтарем, он нам с удовольствием подарит по экземпляру, и тут же стал эти экземпляры вручать. Мы стали отнекиваться, он пристал, вшестером (с ним были двое маленьких и тоже кучерявых от четырех до шести лет мальчишек) вышли на улицу. Книжки мы у него взяли, но он тут же насел на Литовцева и стал спрашивать его, зачем СССР проводит антисемитскую политику. Литовцев начал что-то мямлить. Я, будучи действительно советским человеком и действительно не разбираясь в политике, ринулся на помощь Литовцеву и сказал, что никакой такой политики СССР не проводит. Кучерявый сказал, что как секретарь израильского посольства он точно знает, что говорит. И продолжал наседать на Литовцева, полностью меня игнорируя. Стал стыдить Литовцева, что он не знает еврейского языка и еврейской культуры. Я ему сказал, что Литовцев не еврей, а чистый русский и для русского человека он еврейскую культуру знает достаточно.

   Не знаю, за кого принимал меня израильтянин, может быть, за комиссара, приставленного к Литовцеву, но он явно говорить со мной не хотел и все время поворачивался ко мне спиной, а Литовцева, несмотря на мои уверения, продолжал стыдить за то, что тот не признается в своем еврействе. Литовцев что-то мямлил в ответ, из чего было видно, что он действительно стыдится. Дети дипломата тащили его за руки, он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался, сел в свою машину и уехал. А мы с Литовцевым пошли дальше пешком.

   Я все чаще срывался и сказал старшему:

   – А зачем вы спрашиваете, вы же подслушивали и сами все знаете.

   – Почему это, почему это вы думаете, что мы подслушивали? – донеслось из угла.

   – А откуда же вы знаете про этого израильтянина, если не подслушивали?

   – Ну ладно, – сказал старший раздраженно. – Откуда знаем, оттуда знаем. А почему вы сами к нам не пришли и не рассказали?

   – А почему я должен к вам приходить?

   – Как это почему? Вы же советский человек?

   – Да, – сказал я гордо, – советский. Но я не думал, что если я кого встретил, то тут же немедленно должен к вам бежать.

   – Как же вы не думали. Вы же видите, что это провокационная сионистская пропаганда. Ну да, вы же политикой не интересуетесь. Вы интересуетесь только стихами. А какие у вас в литобъединении «Родник» стихи читают?

   – В каком литобъединении? – спросил я.

   – Ну как ваше объединение в институте – «Родник» называется? – спросил старший и посмотрел на младшего.

   – «Родник», «Родник», – подтвердил тот авторитетно. И тут мне совсем полегчало. Я-то думал, что они действительно обо мне все знают, а оказывается, кое-чего все же не знают.

   – А вы знаете, – сказал я злорадно, – что я на этом «Роднике» ни разу в жизни не был?

   Тут я заметил, что мой ответ чем-то их сильно обескуражил. Старший строго посмотрел на младшего, тот как-то съежился, виновато, как мне показалось.

   – И вы даже не знаете, кто староста этого кружка? – спросил старший.

   – Понятия не имею, – ответил я совершенно чистосердечно.

   – Ну хорошо, – смутился старший, – тогда скажите, а о чем говорят ваши профессора на лекциях?

   – А вот на этот вопрос, – съехидил я (и до сих пор вспоминаю свой ответ с удовольствием), – мне бывает трудно ответить даже на экзамене.

   – Почему? – не понял моей шутки старший.

   – Потому, – сказал я злобно, – что если уж вы следили за мной, то должны были бы заметить, что в институте я бываю очень редко, да и то прихожу в основном за стипендией. И если бы вы проверили список у старосты нашей группы, то вы бы увидели, что против моей фамилии у него написано: не был, не был, не был.

   На этом допрос закончился, но не совсем. Старший еще сказал мне, что, с одной стороны, он верит, что я настоящий советский человек, а с другой стороны, сомневается. И если я что-нибудь им не сказал или сказал не так, то я должен буду пенять на себя. И что я должен пойти еще и подумать и прийти к ним в следующий вторник.

   – И заодно, – сказал он, – принесите ваши стихи. Мы почитаем, и мы вам поможем. Вы нам поможете, а мы вам поможем. А если вы нам не поможете, то пеняйте на себя.