Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

Джеронимо Диас был абсолютно безумен, но у него была милая и безобидная разновидность тихого помешательства, не соотносившаяся ни с одним из известных примеров сумасшествия, — Джеронимо невменяемо плавал в некой плазме иллюзий, глубоко убежденный, например, в том, что он Паганини, продавший душу дьяволу. В столе он держал бесценную скрипку Страдивари и, дабы доказать Флэнджу, что эта галлюцинация на самом деле реальна, пилил по струнам, извлекая жуткий сиплый скрежет, потом отшвыривал смычок и говорил: «Видишь? С тех пор как я заключил эту сделку — живой ноты не могу взять». И затем в течение всего сеанса читал себе вслух таблицы случайных чисел или списки бессмысленных слогов Эббингхауза, игнорируя все, что пытался рассказать ему Флэндж. Эти сеансы были невыносимы; контрапунктом к исповедям о неуклюжих юношеских сексуальных играх шли непрерывные «зап», «муг», «фад», «наф», «воб», и регулярно время от времени раздавалось звяканье и бульканье шейкера для мартини. Но Флэндж упорно приходил снова и снова; он понимал, что, раз уж обречен провести остаток дней в безжалостной реальности утробы именно этого дома и только с этой женой, ему нужна поддержка, а поддержкой ему служило ирреальное безумие Джеронимо. И кроме того, мартини шли бесплатно.

Помимо психоаналитика у Флэнджа была только одна отрада: море. Или пролив Лонг-Айленд, который временами достаточно приближался к образу шумной серой стихии, сохранившемуся у Флэнджа в памяти. В ранней юности он то ли где-то прочел, то ли от кого-то услышал, что море — это женщина, и метафора покорила его, в значительной степени сделав таким, каким он стал сейчас. Сначала она предопределила его трехлетнюю службу в качестве офицера связи на эсминце, который весь этот срок только и делал, что нес смертельно надоевшую всем, кроме Флэнджа, патрульно-пограничную службу, курсируя вверх-вниз, как песчинка в песочных часах, вдоль побережья Кореи. И она же, в конечном счете, заставила Флэнджа после демобилизации вытащить Синди из квартиры ее матери в Джексон Хайтс и найти дом у моря — вот эту большую, наполовину вросшую в землю халабуду на вершине скалы. Джеронимо довольно занудно растолковал ему, что поскольку вся жизнь зародилась из протоплазмы, которая сформировалась в морской воде, и поскольку затем формы жизни становились все более сложными, то морская вода выполняла функцию крови до тех пор, пока не появились кровяные шарики и масса прочего добавочного хлама, создавшего ту красную дрянь, которую мы имеем сейчас; а если это так, то, значит, море в буквальном смысле у нас в крови, и что еще более важно, море — в гораздо большей степени, чем земля, несмотря на популярность этого мотива — является истинным образом матери для всех нас. В этом месте Флэндж попытался вышибить своему психоаналитику мозги скрипкой Страдивари. «Но ты же сам сказал, что море — это женщина», — защищался Джеронимо, вспрыгивая на стол. «Chinga tu madre»[28], — рычал разъяренный Флэндж. «Ага, — просиял Джеронимо, — вот об этом и речь».

Таким образом, бушующее, стонущее или просто плещущее в ста футах ниже окна спальни море было с Флэнджем в трудные периоды его жизни, которые случались всё чаще; миниатюрная копия Тихого океана, чья невообразимая тяжесть постоянно кренила память Флэнджа градусов на тридцать. Если богиня Фортуна держит под контролем всю повернутую к нам сторону Луны, то, значит, думал Флэндж, где-то в Тихом океане должна быть странная и особо чувствительная, мерно пульсирующая глубоководная область, бездонная расселина, оставшаяся, когда Луна оторвалась от Земли. Вот примерно в такой расселине памяти обитал в одиночестве своеобразный двойник Флэнджа: маленький эльф, дитя Фортуны, лишенный наследства отпрыск, юный и нахальный, самая соленая морская душа, какую только можно представить, — твердый подбородок, желваки на скулах при скорости ветра шестьдесят узлов в шторм, и в дерзко оскаленных белоснежных зубах зажата чудесно вписывающаяся в картину веточка шиповника; он стоит на мостике, пока в рубке акустика идет азартная игра, несет ночную вахту дежурного по кораблю вместе с сонным старшиной, верным рулевым и жутко сквернословящей радарной сменой, мчится в открытый океан за ущербной Луной по ее следу на водной поверхности. Правда, как ведет себя Луна в шторм на скорости в шестьдесят узлов — оставалось вопросом открытым. Но так ему это запомнилось: вот каким был Деннис Флэндж в расцвете лет без нынешних первичных признаков среднего возраста, и — что гораздо важнее — так далеко от Джексон Хайтс, как никто другой, хотя он и писал Синди каждый божий вечер. Впрочем, тогда его брак тоже был в расцвете, а сейчас у него выросло небольшое пивное брюшко, волосы начали выпадать, и Флэнджа до сих пор немного удивляло, почему это произошло, — так же как удивлял его Вивальди, повествующий об удовольствиях, и Рокко Скварцоне, булькающий своим мускателем.

На середине второй части в дверь позвонили, и Синди маленьким блондинистым терьером стремительно скатилась вниз на звонок, успев по дороге бросить злобный взгляд на Рокко и Флэнджа. То, что обнаружилось за открытой дверью, больше всего напоминало толстую и приземистую обезьяну в морской форме с похотливо-плотоядными глазками. Синди потрясенно выпучилась.

— Нет, — вырвалось у нее со стоном. — Поганый ублюдок.

— Кто там? — спросил Флэндж.

— Хряк Бодайн, вот кто, — ответила Синди в панике. — Через семь лет все тот же твой добрый сальноглазый придурковатый приятель Хряк Бодайн.

— Привет, крошка, — сказал Хряк Бодайн.

— Старина, — завопил Флэндж, поднимаясь. — Заходи, выпьем. Рокко, это Хряк Бодайн. Я тебе про него рассказывал.

— Ну нет, — заявила Синди, перегораживая проход. Флэндж, скорбный брачной жизнью, выработал собственную систему предупреждающих сигналов, подобную той, которую вырабатывают эпилептики. Один из таких сигналов он услышал сейчас.

— Нет, — прорычала его жена. — Вон. Брысь. Катись. Ты. Проваливай.

— Я? — спросил Флэндж.

— И ты, — ответила Синди, — и Рокко, и Хряк. Три мушкетера. Выметайтесь.

— Ох, — простонал Флэндж. Через это они уже проходили. И каждый раз все заканчивалось одинаково: у них во дворе находилась заброшенная полицейская будка, которую когда-то поставили легавые округа Нассау, чтобы засекать тех, кто превышает скорость на шоссе 25А. Будка настолько пленила Синди, что в конце концов она обустроила ее, посадила вокруг плющ, прилепила внутри репродукции Мондриана[29] и после каждой бурной стычки отправляла туда Флэнджа на ночлег. Самое смешное, что Флэнджу было уютно и там, он почти не видел разницы: будка в высшей степени напоминала утробу, а Мондриан и Синди, как он подозревал, были духовными братом и сестрой — оба строгие и логичные.

— Ладно, — сказал Флэндж, — я возьму одеяло и пойду спать в будку.

— Нет, — рявкнула Синди. — Я сказала — прочь, и значит, ты катишься прочь. Из моей жизни, вот что я имею в виду. Целый день хлестать бормотуху с мусорщиком — само по себе достаточно хреново, но Хряк Бодайн — это уже чересчур.

— Боже, детка, — влез Хряк, — я думал, ты давно забыла о том случае. Глянь на мужа. Он рад меня видеть.

Где-то между пятью и шестью часами Хряк оказался на станции Мэнхессет. Его вышвырнули из поезда и гнали портфелями и свернутыми экземплярами «Таймс» до автостоянки, где он угнал МГ[30] 51-го года и поехал искать Флэнджа, который был его непосредственным начальником в дивизионе во время Корейского конфликта. Сейчас Хряк, служивший на минном тральщике «Безупречный», который стоял в доке Норфолка, уже девятый день находился в самоволке и жаждал узнать, как устроился его старый приятель. Последний раз Синди видела Хряка в Норфолке вечером в день своей свадьбы. Как раз перед тем, как его эсминец приписали к Седьмому флоту, Флэндж ухитрился выхлопотать тридцатидневный отпуск, который должен был стать для них с Синди медовым месяцем. Однако Хряк, раздосадованный тем, что унтер-офицерскому составу не дали возможности устроить Флэнджу мальчишник, подбил пятерых или шестерых приятелей переодеться младшими офицерами и вытащить Флэнджа со встречи в офицерском клубе флота на Ист-Мэйн-стрит выпить по паре пива. Эта «пара пива» оказалась весьма приблизительной оценкой. Через две недели Синди получила телеграмму из городка Сидар Рапидc, штат Айова. Телеграмма была от Флэнджа: он был чуть жив и страдал от жуткого похмелья. Синди размышляла два дня и в конце концов выслала ему деньги на автобусный билет до дома с условием, что Хряка она больше никогда не увидит. Она его и не видела. До сих пор. Но сложившееся у нее мнение о Хряке как о мерзейшей твари на свете за семь лет нисколько не изменилось, и сейчас Синди была готова это доказать.

— Марш отсюда, — повторила она, подкрепляя слова жестом. — За холм, с глаз долой. Или хоть со скалы, мне все равно. И ты, и твой приятель-алкаш, и эта вонючая обезьяна в морской форме. Прочь.