Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

Они покатились по ступеням, и топот десятков ног утонул в сухих ударах зенитных орудий. Осколки гулко застучали по железной крыше. Где-то поблизости ухнула бомба, тряхнув стены.

Цацкес и Кац вывалились из шкафа.

Взрыв повторился. Из оконной рамы со звоном посыпались осколки стекла. Холодный воздух полоснул их по ногам.

– Где убежище? Я вас спрашиваю, Цацкес? – Старший политрук путался в штанинах галифе. – Ведите меня в убежище!

– Пусть вас черти ведут, – лениво отмахнулся Моня Цацкес, деловито напяливая на себя обмундирование.

Косо подпоясав шинель ремнем, он сгреб винтовку, двинулся к выходу.

– Постойте, не оставляйте командира, – бросился за ним всклокоченный политрук, прижав к груди сапоги с портянками.

Рванула еще одна бомба. Им в спину ударила воздушная волна и под звон стекла вымела обоих из квартиры.

Они не вошли, а ввалились в душный, набитый людьми подвал. И стали осторожно протискиваться подальше от входа.

– Политрук! – послышался удивленный голос подполковника Штанько. – Вас бомбежка застала возле моего дома?

– Так точно, – пролепетал Кац.

– А это кто? – уставился командир на Моню. – Вот ты где, голубчик, ошиваешься? Тебя за знаменем послали… оказали честь… А ты? Куда отлучился? Небось у бабы застрял? В нашем доме? Га? Ботинки не зашнурованы, воротник расстегнут. Что за вид? Под трибунал пойдешь! Политрук, взять его под арест.

От нового взрыва посыпалась штукатурка с потолка и лампы в подвале робко замигали.

– Батюшки-светы, – пролепетала Марья Антоновна, прижимаясь к мужу. Ее слова не выражали сочувствия рядовому Цацкесу. Они выражали только страх. – Все пропало, – тихо причитала Марья Антоновна. – Сгорит дом, имущество… Всю жизнь копили…

– Молчать, – оборвал ее подполковник Штанько. – Наживем, Маруся. Были б кости, мясо нарастет.

И вдруг его осенило.

– Знамя! Где полковое знамя? Оставила наверху, курва? Все – загубила меня! Подвела под трибунал!..

Моня Цацкес в этот момент тоже вспомнил, что не только знамя осталось наверху, в квартире, но и его противогаз валялся на полу в спальне, а за потерю казенного имущества…

– Товарищ подполковник, – сказал Моня проникновенно, – разрешите мне… Принесу знамя!

– Ты? Молодец! Ступай! Спасешь знамя! Родина…

Моня не слушал, что дальше нес подполковник Штанько, впавший в слишком возбужденное состояние, а протолкался к выходу и поскакал по ступеням на четвертый этаж.

Двери квартиры Штанько были распахнуты настежь, и холодный ветер из разбитых окон шевелил простыни на смятой кровати. Моня надел на себя противогазную сумку, сунул под мышку пакет со знаменем и уже в прихожей споткнулся о ремень с кобурой, откуда торчала рукоятка пистолета. Это, вне всякого сомнения, было личное оружие подполковника Штанько. Моня прихватил с собой и ремень с пистолетом.

Подполковник Штанько чуть не прослезился, бережно принимая у Мони пакет со знаменем. И сидевшие в подвале жильцы дома, штатские люди, тоже растрогались при виде этой сцены.

– От лица службы – благодарю!

– Служу Советскому Союзу! – неуверенно произнес Моня Цацкес, и несколько женщин вокруг них заплакали.

Марья Антоновна при всех обняла Моню и поцеловала в губы.

Моня протянул подполковнику его пистолет с ремнем и вытянул руки по швам.

– Рядовой Цацкес готов идти под арест.

– Отставить, рядовой! – Командир озарился отеческой улыбкой. – Ты искупил свою вину перед Родиной. Ты спас знамя полка. И на торжественном параде, в воскресенье, я тебя назначаю знаменосцем. Понял? Все. Дай мне пожать твою мужественную руку.

Их руки соединились в крепком мужском пожатии, исторгнув слезы у женщин.

Новый взрыв обрушил с потолка облако штукатурки, припудрив командира полка и рядового, не разжимавших рук.

– Батюшки-светы! Святые угодники! Мать пресвятая богородица, – скороговоркой бормотала Марья Антоновна, жена командира Красной Армии и коммуниста. Эти слова приходили ей на ум каждый раз, когда она слишком возбуждалась.

Старшина Качура был большой любитель хорового пения. А из всех видов этого искусства отдавал предпочтение строевой песне.

– Без песни – нет строя, – любил философствовать старшина и многозначительно поднимал при этом палец. – Значит, строевая подготовка хромает на обе ноги… и политическая тоже.

Недостатка в людях с хорошим музыкальным слухом рота не испытывала. В наличии имелись два скрипача и один виолончелист. Правда, без инструментов и без понятия, что такое строевая песня. Сам старшина играл на гармошке тульского производства и повсюду таскал эту гармонь с собой, отводя душу в своей каморке при казарме, когда рота засыпала и со старшинских плеч спадало бремя дневных забот.

Любимой строевой песней старшины была та, под которую прошла вся его многолетняя служба в рядах Красной Армии. Песня эта называлась «Школа красных командиров» и имела четкий маршевый ритм. И слова, берущие за душу.

Шагая по утоптанному снегу рядом с ротной колонной, старшина отрывистой командой «Ать-два, ать-два!» подравнивал строй и сам, за отсутствием запевалы, выводил сочным украинским баритоном:

Последние три слова он выстреливал каждое отдельно, чтоб рота под них чеканила шаг:

Дальше, по замыслу, рота должна была дружно, с молодецким гиканьем подхватить:

Но тут начинался разнобой. Евреи никак не могли преодолеть новые для них русские слова и несли такую околесицу, что у старшины кровь приливала к голове.

– Отставить! – рявкнул Качура. – Черти не нашего бога! Вам же русским языком объясняют, чего тут не понять?

Но именно потому, что им объясняли русским языком, евреи испытывали большие затруднения.

Одно радовало сердце старшины: в роте объявился кандидат в запевалы, каких во всей дивизии не сыскать. Бывший кантор Шяуляйской синагоги рэб Фишман, получивший вокальное образование, правда незаконченное, в Италии.

Старшина лично стал заниматься с Фишманом, готовя его в запевалы. И все шло хорошо. О мелодии и говорить нечего – Фишман схватывал ее на лету. И слова выучил быстро. Правда, старшине пришлось попотеть, шлифуя произношение, от чего кантор Фишман, человек восприимчивый, очень скоро заговорил с украинским акцентом.

Беда была в ином. Что бы Фишман ни пел, он по профессиональной привычке вытягивал на синагогальный манер со сложными фиоритурами и знойным восточным колоритом. В его исполнении такие простые, казалось бы, слова, как:

превращались в молитву. И под эти самые слова, пропетые по-русски с украинским акцентом бывшим кантором, а ныне ротным запевалой, хотелось раскачиваться, как в синагоге, и вторить ему на священном языке древних иудеев – лошенкойдеш.

Это понимал даже старшина Степан Качура, убежденный атеист и не менее убежденный юдофоб. Занятия с евреями по освоению советской строевой песни не прибавили старшине любви к этой нации.

Но старшина Качура был упрям. Следуя мудрому изречению «повторение – мать учения», он гонял роту до седьмого пота, надеясь не мытьем, так катаньем приучить евреев петь по-русски в строю.

После изнурительных полевых учений, когда не только евреи, но и полулитовец-полумонгол из Сибири Иван Будрайтис, еле волокли свои пудовые ноги, мечтая лишь о том, как доползти до столовой, старшина начинал хоровые занятия в строю.

– Ать-два! Ать-два! – соловьем заливался Качура, потому что в поле, когда солдаты ползали на карачках, он не переутомлялся, только наблюдая за ними. – Шире шаг! Грудь развернуть! По-нашему, по-русски!

Это было легко сказать – развернуть грудь. Личный состав роты отличался профессиональной сутулостью портных, сапожников и парикмахеров, которым в прошлом приходилось сгибаться и горбиться за работой. А после полевых учений на пересеченной местности, когда каждый мускул ныл от усталости, требование молодецки развернуть грудь смахивало на издевательство над сутулыми людьми.

– Третий слева… – с оттяжкой командовал старшина, а третьим слева плелся Фишман. – Запе-е-евай!

Фишман плачущим тенорком заводил:

– Рота… Хором… Дружно! – взвивался голос старшины.

И евреи, бубня под нос, нечленораздельно подхватывали, как на похоронах:

– От-ста-вить, – чуть не плакал старшина.

Страдания старшины можно было понять. Полк готовился к важному событию – торжественному вручению знамени. После вручения, под развернутым знаменем, которое понесет рядовой Моня Цацкес, полк пройдет церемониальным маршем перед трибунами. А на трибунах будет стоять все начальство – и военное и партийное. Без хорошей строевой песни, как ни шагай – эффекта никакого. Старшина, известный а полку как трезвенник, даже запил от расстройства. В ожиночку нализался в своей каморке и с кирпично-багровым лицом появился в дверях казармы, покачивая крыльями галифе: