Арчибальд Кронин - Мальчик-менестрель

И тут же прозвучал финальный свисток, мы были разгромлены, причем ни за что, ни про что. В раздевалке бедный отец Джагер, пепельно-серый от волнения и внутреннего напряжения, тотчас же пресек поток наших проклятий в адрес судьи.

— Мальчики, вы сделали все, что могли. Нам помешал ливень и… — с горечью произнес он, — то, что на нас были зеленые футболки[21]. А теперь живо переодеваться, автобус ждет!

У меня не было душевных сил присутствовать на организованном для нас обеде, и я спрятался в душевой, выйдя оттуда, только когда шум мотора нашего автобуса стих где-то вдалеке. Тогда я взял свою сумку и вышел под дождь, прекрасно понимая, что мне предстоит сначала долго плестись до трамвайной остановки, а потом еще дольше трястись в трамвае.

Неожиданно я почувствовал чью-то руку на своем плече.

— Дорогой Алек, нас ждет такси. Мне удалось поймать его за воротами на стадион. Давай свою сумку. Я не буду обсуждать игру и доставлю тебя домой в лучшем виде.

Он подвел меня к машине и помог забраться внутрь. И в этом был весь Десмонд, который в очередной раз продемонстрировал свои лучшие качества. Я благодарно откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Когда мы выехали за ворота и уже направлялись к дому, Десмонд прошептал:

— Алек, ты спишь?

— К несчастью, нет.

— Я не собираюсь обсуждать игру, Алек, но хочу, чтобы ты знал, что я весь матч молился как сумасшедший и чуть не умер, когда сорвался твой гол.

— Рад, что тебе удалось выжить.

— Послезавтра я уезжаю в Торрихос, в семинарию, — немного помолчав, произнес Десмонд.

— Уже?

— Да. Мама жутко расстроена. Она поедет со мной в Мадрид, но я смогу увидеть ее только тогда, когда приму духовный сан.

— Как жестоко.

— Да, насколько я понимаю, у них там ужасно строгие правила. — В салоне такси снова стало тихо, а затем Десмонд наклонился ко мне и прошептал: — Алек, ты ведь знаешь, что я люблю тебя.

— Десмонд, слово «любить» слишком многозначно.

— Ну, тогда я очень-очень люблю тебя и хочу, чтобы ты обещал мне не терять со мной связь. Там, где я буду, письма не запрещены, и я собираюсь часто писать тебе. Не возражаешь?

— Вовсе нет, и я постараюсь отвечать тебе, если, конечно, меня вконец не доконает квейновская анатомия.

— Спасибо, спасибо тебе, дорогой Алек.

Итак, соглашение было заключено. И именно благодаря этому я могу продолжить свое повествование, не упуская даже малейших деталей, несмотря на то что иногда мы с Десмондом не виделись годами.

Такси остановилось. Мы подъехали к моему дому.

— Десмонд, спасибо тебе, что ты такой хороший! Иначе я добирался бы сюда больше часа, — сказал я и пожал ему руку. Мне показалось, что когда я вылезал из машины, он хотел поцеловать меня в щеку, но не успел. — Спокойной ночи, Десмонд. И еще раз большое спасибо.

— Спокойной ночи, мой дорогой Алек.

Я так вымотался — и морально, и физически, — что на следующее утро встал очень поздно и даже пропустил привычную пробежку по парку. И хотя вручение школьных наград должно было состояться только ближе к вечеру, мама отпросилась с работы на весь день. Чтобы побаловать меня, она принесла мне завтрак в постель; на подносе, кроме обычной овсянки, были горячие тосты с маслом и тарелка яичницы с беконом. Она ни словом не обмолвилась о вчерашнем матче, хотя я без труда догадался по ее лицу, что она огорчена, хотя и пытается спрятать свои истинные чувства под нарочитой веселостью.

Пока я расправлялся с завтраком, она сидела рядом, а потом со словами: «Дорогой, у меня для тебя сюрприз» — вышла в прихожую и вернулась с большой картонной коробкой в руках. Она сняла крышку, и я увидел новый, чрезвычайно красивый темно-синий костюм.

Не веря своим глазам, я уставился на костюм.

— Где ты его раздобыла?

— Не имеет значения, дорогой. Ты ведь понимаешь, что в университете тебе понадобится приличный костюм. А теперь вставай и скорее примерь.

— Где ты его раздобыла? — уже строже повторил я вопрос.

— Ну… помнишь ту дурацкую серебряную брошку…

— С жемчужным ободком?

— Мне она не нужна. Да и вообще она мне надоела, бесполезная старая вещь… Я продала ее… одному очень приличному еврею, здесь, в нашем районе.

— Но ты ведь любила эту брошку. Ты еще говорила, что она досталась тебе от матери.

Мама пристально на меня посмотрела и, немного помолчав, сказала:

— Пожалуйста, дорогой. Не стоит поднимать столько шума по пустякам. Тебе необходим новый костюм для церемонии награждения и особенно для танцев, которые будут после.

— Не хочу я идти ни на какие танцы. Мне там не понравится.

— Тебе обязательно надо пойти, обязательно… У тебя совсем нет ни развлечений, ни светской жизни, — грустно улыбнулась мама и добавила: — Сегодня утром школьный служитель принес мне письмо, которое касается тебя. От отца Джагера.

— Покажи письмо.

— Не покажу. Письмо адресовано мне, и я оставлю его у себя. Кроме того, я вовсе не собираюсь еще больше раздувать твое самомнение. — Она замолчала, и мы уставились друг на друга, с трудом сдерживая смех. — Он только упомянул, что ты, как он очень надеется, жив и здоров, поскольку тебя не было на обеде. И он хотел бы, если у тебя найдется минутка, чтобы ты заглянул к нему до его отъезда в понедельник.

— Он что, уезжает?

— Похоже на то.

Я застыл в задумчивости, ошарашенный этим известием. Хотя что зря гадать, ответ я смогу получить уже сегодня.

— Дорогой, ну давай же, примерь костюм.

Я неуклюже поднялся, чувствуя себя каким-то одеревенелым, и с трудом заставил себя залезть в ванну с ледяной водой. Рядом с костюмом лежали чистая белая рубашка и новый голубой галстук. Я стал тщательно одеваться, время от времени не без удовольствия проверяя результаты, так как уже очень давно — по крайней мере, не меньше пяти лет — не выглядел таким нарядным.

Моя дорогая мама оглядела меня с головы до ног, медленно обошла вокруг и снова посмотрела на меня. От нее не последовало никаких взрывов восторга, преувеличенно одобрительных восклицаний, никакого сюсюканья типа «о, мой любимый сыночек», но глаза ее говорили больше всяких слов, когда она обняла меня и спокойно заметила:

— Сидит замечательно. Вот теперь ты похож на самого себя.

Весь день я слонялся без дела, зализывая раны и постоянно путаясь у мамы под ногами, но уже в пять часов мы сидели с ней в актовом зале, практически заполненном выпускниками, которые пришли в сопровождении родителей и друзей. Десмонда я заметил сразу, но, как он нам объяснил, его мама не смогла присутствовать, поскольку была занята последними приготовлениями к отъезду. Однако открыл торжественную церемонию именно Десмонд: он запел школьный гимн, новую версию которого написал отец Робертс. Правда, эффект был несколько подпорчен разговорами опоздавших и шумом отодвигаемых стульев. И тут на сцене появился отец Бошамп. После короткой молитвы, во время которой зал встал, отец Бошамп отчитался о проделанных за год успехах и приступил к раздаче наград. Родители отличившихся мальчиков сияли от гордости, те же, кому повезло меньше, не могли скрыть досады. Я слышал, как женщина за нашей спиной злобно шептала своему соседу: «А наш-то, наш Вилли был пятым по богословию. И чо ж тогда его не наградили-то?»

Наконец, уже более медленно, отец Бошамп стал называть имена лучших из лучших, и очень скоро Десмонда пригласили на сцену. Под сдержанные аплодисменты мой друг принял положенные ему в награду книги и, грациозно поклонившись, удалился. Затем настал мой черед. И мне было ужасно приятно, в первую очередь потому, что мама может гордиться мной, когда меня встретили шквалом аплодисментов, которые продолжались до тех пор, пока отец Бошамп, подняв руку, не утихомирил зал. Он начал говорить, предположительно обо мне, поскольку в зале снова раздались аплодисменты, и хотя я уловил фразу: «наш великолепный Шеннон», но больше практически ничего не слышал, так как взгляд мой был прикован к лежащему на стопке книг конверту.

Наконец пытка кончилась, отец Бошамп неловко пожал мне руку, я пробрался обратно на свое место, и мама, пунцовая от гордости, сжала мою ладонь и подарила мне взгляд, который я никогда не забуду; память о нем помогла мне выдержать все испытания, выпавшие затем на мою долю.

После еще одной молитвы нас отпустили, и толпа устремилась к выходу. Я проводил маму до трамвайной остановки у подножия холма, но, перед тем как посадить на трамвай, вручил ей заветный конверт.

— Здесь пять гиней наличными, мой приз за победу в конкурсе на лучшее эссе на английском языке. Не могла бы ты оказать мне любезность — сходить к своему еврейскому другу и выкупить у него брошь?

Мама и рта не успела открыть, как уже была в отъезжающем трамвае, а я, чувствуя прилив сентиментальных чувств и стеснение в груди, стал медленно подниматься обратно на холм.