Владимир Войнович - Монументальная пропаганда

— Дура! Дура! Два члена в рот! Стрелять таких надо, стрелять!

Она дрожала от возмущения, плевалась и заплевала весь экран. Выключила телевизор. Легла. Долго не могла успокоиться. Что же это происходит? Неужели ради этих тунеядцев она, ее поколение жертвовали своим здоровьем и жизнью? Включила другой канал. Там, слава Богу, передавали что-то родное. Повторяли старый «Голубой огонек» с космонавтами, передовиками производства, мастерами слова и сцены. Поэт Роберт Рождественский, еще живой, читал стихи «про того парня». Людмила Зыкина, прижимая руку к груди, пела песню «Издалека долго течет река Волга».

Однажды Аглая плыла по Волге на пароходе. Это была плавучая межобластная партийная конференция. Плыли секретари обкомов, райкомов, партийные активисты и вместе с ними два члена Политбюро Каганович и Ворошилов. От этого путешествия в памяти осталось немного: бесконечные холмистые и лесистые берега, песня из кинофильма «Волга-Волга», щедрые столы в кают-компании, матросы, исполняющие танец «Яблочко», и Ворошилов, блюющий за борт. Два чекиста держали его при этом за локти, чтобы он не выпал. Один из них, заметив на палубе Аглаю, посмотрел на нее очень недружелюбно, и она поспешила немедленно исчезнуть. Вспомнив о Ворошилове, она стала думать о Сталине, Сталине, Ста… и тут же его увидела. Он спускался к ней с крутого противоположного берега, с кальсонами, повязанными вокруг головы вроде чалмы, тесемки трепетали на легком ветру. Она хотела сказать Сталину: осторожно, здесь круто, но увидела, что эта крутизна Сталину никак не угрожает — прыгая с камня на камень, он зависает на несколько секунд в воздухе и даже вроде бы парит, как птица, а потом опускается на следующий камень. Аглая сначала удивилась, как ему это удается, а потом сама попробовала и увидела, что она тоже может парить. Она поднялась невысоко, может быть, всего на вершок от земли, но, держась на этой высоте небольшим усилием воли, начала передвигаться навстречу Сталину и, приблизившись, сказала радостно: «Товарищ Сталин, вчера в нашем магазине давали крупу». На что Сталин ласково улыбнулся и сказал: «Когда я был маленьким, я любил ездить на паровозе „Иосиф Сталин“». Тут же он поднялся на ступеньку паровоза и, правой рукой держась за поручень, другую откинул и красивым голосом запел:

— Сердце красавицы склонно к измене…

Аглая немного удивилась, что товарищ Сталин поет такую странную некавказскую песню, и от удивления проснулась.

Луны за окном уже не было. Было, наоборот, совершенно темно. И очень тихо. Очень спокойно. Слишком спокойно. Как перед внезапной атакой противника. Она почувствовала: сейчас что-то должно случиться. Но тут же сама себя спросила: а что может случиться? И сама же себе ответила: ничего не может случиться. И снова закрыла глаза.

…Был яркий летний день, солнце — в зените, а Аглая стояла среди высокой травы на лужайке в сосновом лесу. Цвели полевые цветы, летали бабочки и стрекозы, а товарищ Сталин стоял в большом жестяном тазу, с ног до головы покрытый густой мыльной пеной. Она стала тереть его мочалкой и поливать водой из большой эмалированной кружки. А он такой маленький, примерно как пятилетний ребенок, но с усами, и непонятно, чугунный или живой и в мундире или без ничего. Аглая льет и льет воду из кружки, а пены становится все больше, она окружает его, как пышные кружева. Сталин то совсем пропадает в ней, то выныривает наружу. Аглая хочет кого-то спросить, что делать, когда столько пены, и видит Владимира Ильича Ленина. Ленин в накинутом на плечи пиджаке сидит на пеньке у своего шалаша и быстро пишет апрельские тезисы в середине июля, а над ним кружится рыжий шмель. Она к нему подходит, чтобы спросить, как ей быть с пеной, окутавшей товарища Сталина, но вождь не слышит, пишет и трясет бородой, она трогает его за плечо, он поднимает голову, и она видит, что это не Ленин, а Шубкин. Шубкин тут же закрыл свою писанину рукой, но она понимает, что это он пишет на Сталина донос. «Нет, не донос, — говорит ей Шубкин, — это сатира. Это сказка про трех поросят и называется „Лесоповал“». «Все равно, — сказала ему Аглая. — Зачем вам в Израиле „Лесоповал“? Там ведь нет никаких лесов.» Она пошла назад к Сталину. Но там, где он только что был, нет ни его самого, ни таза, там стоит генерал Бурдалаков со знаменем, которое распростерлось, несмотря на полное отсутствие ветра, и на нем видны гвардейский значок и надпись: «Друга спасет врага паразит». И никаких дырок. Аглая подошла к генералу, поздоровалась и спросила: «Вы Берлин уже взяли или только собираетесь?». «Взял, — ответил ей Бурдалаков, — только что взял, о чем доложил лично Леониду Ильичу Брежневу.» «А почему не товарищу Сталину?» — строго спросила она. «Товарищ Сталин здесь больше не живет, он взял отпуск и уехал в Сочи.» Аглая обрадовалась, вспомнив, что ей тоже надо именно в Сочи, потому что она не брала еще сегодня кефир. Она сказала «спасибо» и пошла по степи и рядом с дорогой увидела брошенную телегу с двумя упавшими на землю оглоблями. В телеге охапка соломы, а на ней голый ребенок. Это Марат. Ему два годика, и он мертвый, один глаз у него закрыт, а другого совсем нет. Она не поверила, что он совсем умер и его нельзя оживить. Она посмотрела, нет ли кого вокруг, и опять увидела Сталина. Теперь он был в белом халате со стетоскопом, перекинутым через шею. «Товарищ Сталин, — сказала она, — у меня горе. У меня умер сын, а муж мой геройски погиб за родину.» «Я вам помогу», — сказал Сталин и, приложив к ее груди стетоскоп, запел: «Сердце красавицы…» И как только он запел, ее муж Андрей Ревкин соединил провода, и с неба из-за черных туч ринулись к земле пикирующие бомбардировщики. Посыпались бомбы и стали рваться с ослепительным светом и ужасным треском, словно рвалась парусина.

Аглая поняла, что все это ей снится, что надо проснуться — и все пройдет. Чудовищным усилием воли она разлепила глаза и увидела, что явь даже страшнее сна. За окном что-то сверкало, гремело, свистело, трещало. Пылала нефтебаза, горела, падая, большая сосна, горел и падал электрический столб. Бенгальским огнем рассыпались сомкнувшиеся провода, светился экран телевизора, и горел сам телевизор. Стекла изо всех окон летели внутрь и сверкали рассыпавшимся по полу калейдоскопом, а Сталин, но не живой, а железный, стоял посреди стихии и, раскачиваясь из стороны в сторону, пел «Сердце красавицы». Весь он при этом дрожал и качался, видно было, что рвется, но не может сдвинуться, какая-то сила держит его на месте. Он не может справиться с силой и надеется одолеть ее песней «Сердце красавицы». «Сердце красавицы», — пропел он в очередной раз, и как бы в ответ на его усилия что-то вдруг ухнуло, громыхнуло, свет ярче прежнего брызнул в глаза, и дом закачался. Сталин сдвинулся к места и пошел прямо к Аглае вместе с плитой, к которой он был приварен. Пошел вперевалку, подминая под себя стекла, которые под ним хрустели, звенели, разлетались белыми брызгами. А он все шел и шел, упорно, грозно, неумолимо. Аглая вдруг поняла, что он идет к ней, чтобы взять ее как женщину, и сама воспылала безумной ответной страстью. Она приподнялась на подушке, она растопырила худые руки и ноги в разные стороны, всю себя растопырила и сказала тихо, но страстно: «Иди ко мне! Ну, иди, иди, ну иди же!» И он шел к ней, качаясь и дрожа неутолимой дрожью от какой-то бушевавшей внутри его бешеной силы. Он шел. Стекла летели ему в лицо, свет слепил ему глаза, из глаз летели огненные струи, как будто с помощью их он хотел увидеть Аглаю. «Ну иди же, миленький! Иди ко мне, мальчик мой!» — заклинала она. Перед самой ее кроватью он, словно засомневавшись, остановился. И даже качнулся назад так сильно, что чуть не грохнулся навзничь. Уже чугунный затылок почти что коснулся пола, но неведомая сила удержала его, подняла, выпрямила, подбросила к потолку, опустила на место. Он опять задрожал-задрожал и с криком «Сердце красавицы!» обрушился на Аглаю, и она приняла его всем своим растопыренным телом.

Звучала песня, гремели взрывы, звенели стекла, ломались, стукались, корежились балки потолочного перекрытия, внутри Аглаи что-то хрустело. Она не поняла, что это хрустят ее же кости.

— А-а! — завопила она, испытывая ни с чем не сравнимое буйное чувство, такое острое, какого никто никогда не изведывал.

И из груди ее вырвалось пламя.

Говорят, местные жители никогда не видели в зимнее время подобной грозы. Да и не в зимнее время тоже не видели. Ударами молний, порывами ветра, смерчем все вокруг было разбито, сожжено, уничтожено, растоптано, разорвано в клочья. Сгорели электростанция, нефтебаза и автобаза. Развалился на куски мукомольный комбинат. Но свидетели того, как горел и взрывался дом, где жила Аглая, не могли найти слов, чтобы описать это зрелище. Некоторые начинали примерно так: «Ну это было, ну это, ну это…» и замолкали в большом изумлении. Конечно, всем было ясно, что это был не просто пожар, и не просто взрыв, и не просто несколько взрывов, а что-то гораздо большее.