Ирина Кудесова - Там, где хочешь

— Замолчите!

— Девочка, только вскрытый нарыв может зарубцеваться!

Бросила на пол визитку, побежала прочь по коридору.

— Я завалила экзамены и улетела в Японию. Сказала себе, что больше сюда не вернусь. Десять лет тут не появлялась.

Теперь они обе, Марина и Айко, лежали и смотрели в потолок. Так легче говорить.

— А что с наркотиками?

— Я ж прошла курс лечения. Хотя, может, вернулась бы к ним, если бы не уехала. Знаешь, что я сделала первым делом в Токио? — В голосе у Айко мелькнула улыбка. — Я отрезала волосы. По закону манги.

— Начала с белого листа…

— Нет. С белого не начнешь. Я просто бежала от себя, как ты сейчас бежишь. До этого я жила в прошлом, а тут стала жить в будущем. Я очень много рисовала, пыталась доказать себе, что — не выпотрошенная консервная банка… Так меня задели слова той женщины. И когда мне сделали первый заказ на мангу, я начала обретать веру в себя. Правда, у меня не было друзей, никого не было, кроме деда. Я ни с кем не встречалась, рисовала целыми днями или смотрела мультики. Не кино — именно мультики. Потому что в кино были человеческие отношения, любовные перипетии, а меня тошнило от всех этих самцов…

Марина улыбнулась:

— А как же Синее Дерево и толерантность?

— Синее Дерево помогает, когда идешь мимо… идешь своей дорогой… А вот если боишься подпустить кого-то — Дерево не помощник. Правда, я умудрилась влюбиться. Через пять лет жизни в Токио.

Сюйти Каэдэ владел маленьким, но процветающим издательством, публиковавшим исключительно мангу. Айко отправила ему рисунки, уже начиная отчаиваться их продать. На первых порах она стучалась в известные издательские дома; потом проштудировала список издательств средней руки… Там ей перепало несколько контрактов, но жить на эти деньги было нельзя. Да и скукота: рисуешь заказуху — каких-нибудь популярных персонажей. И вот Каэдэ-сан, он же господин Клён, если переводить с японского, вдруг живо заинтересовался ее художествами. Пригласил в кафе, куда явился в гавайской рубашке с пальмами и попугаями.

Это сразу расположило. Он по-свойски перешел на «ты» и представился по имени: Сюйти. Лет на десять старше, веселый. Длинные узкие пальцы, унизанные серебряными перстнями, забавно.

— Через полтора месяца сможешь выдать двадцать страниц?

— Через неделю могу…

Рассмеялся.

— Так рано не надо, — достал один из ее набросков: — Мне эта тема нравится.

Айко принесла работу спустя три недели. Сюйти одобрил, задумчиво постучал карандашом по столу.

— Знаешь… А нарисуй мне… что хочешь.

Так Айко и начала ощущать, что не консервная она банка. Через некоторое время ее заметил еще один издатель, и еще… Но на Сюйти она работать продолжала. Он был ей симпатичен — от него не исходило угрозы. Общалась с ним, как с подружкой, и не заметила, как стала нуждаться в нем.

Сюйти сообразил, что к чему, и как бы между делом позвал в кино. В суперкинотеатр развлекательного комплекса “Mediage” в Одайба. Одайба, «Радужный город», — район, выстроенный на отвоеванной у Токийского залива территории. Год как Сюйти переехал на этот искусственный остров, связанный с континентом восхитительным Радужным мостом. С моста можно романтически смотреть на залив и Tokyo Tower, скопированную с Эйфелевой башни, но на девять метров выше. У Айко должны всплывать приятные воспоминания о детстве и юности в далеком Париже. В кино и на мосту целовались, после позвал к себе, «показать первое издание манги “Новый Остров сокровищ” Осаму Тэдзуки».

Когда поднимались в лифте, стал в шею целовать — она вдруг забилась, слезы ручьем — и ну давай в кнопки тыкать, лифт останавливать. Сбежала, ничего не объясняя; подумал: «Неужто невинна в двадцать три?» Так ведь сама пошла, странная. Не разозлился, но решил не связываться. Она появилась спустя две недели, с невнятными извинениями, что-то бормотала — ничего не понял. Какой-то у нее негативный опыт был. Признаться, совсем не хотелось заниматься психо— и прочей терапией. Договорились, что отношения — только рабочие, но она вскоре исчезла. Через несколько лет ее имя стало довольно известным в своем жанре. На юри спрос не так велик, но тут она лучшая. Кстати, ему этот ее уклон сразу показался подозрительным — станет нормальная девушка лесбийскую любовь изображать? Впрочем, кому какое дело. Запомнил ее милой, диковатой, хорошенькой худышкой. Рад был, что первым открыл.

Прыгнула в поезд метро. Линия «Юрикамоме» — автоматизированная, без машиниста: сядешь у лобового стекла и летишь по мосту над Токийским заливом, где этих юрикамоме, озерных чаек, целые колонии. Смотришь за окно на усыпанный огнями Радужный мост — красные, белые, зеленые нити, — на ночной город, на темную воду залива — ненавидишь себя, стыдно перед Сюйти, а тошнота все стоит в горле: едва успеваешь пакет из сумки дернуть — вырвало бы на пол. Окружающие делают вид, что не видят. Наверно, думают: перепила.

Запах. Преследует этот запах. Галлюцинация какая-то — показалось, что в лифте странный знакомый запах, и — вспышка: подсобка с велосипедами и колясками, там нет вентиляции, душно, спертый воздух, слегка заплесневелый. Неоткуда взяться этому запаху в лифте токийской высотки, но — он уже схватил, липкий ужас. Не вырваться наружу, тело зажато между стенкой лифта и другим — чужим — теплым, дышащим, настойчивым. Тело, вспомнившее боль в запястьях, велосипедную цепь на щеке, и ту, другую боль; и самое, самое мерзкое — капли чужого пота, падающие тебе на лицо, пока ты плачешь.

Дома достала из ящика стола канцелярский нож. «Только вскрытый нарыв может зарубцеваться!» — а что делать, когда ты — целиком — и есть этот самый нарыв? Ведь думала, что — всё, всё прошло. Откуда этот гадкий запах, этот клейкий страх? Эта боль, этот стыд и ненависть к своему телу… Ревела, водила лезвием, смотрела, как красные капельки выступали, будто роса.

— Я тогда поняла, что не смогу быть с ним, ни с кем из них не смогу. Не хочу. Не могу. Знаю, что не все они, как… Все равно. Не могу. Поняла, что всегда буду одна. Мне казалось, я стала жить в будущем — но нет, прошлое за спиной стояло. А я сама была нигде, меня не было. Из этого виража я выйти не могла.

— А… дед?

— Дед, может, и догадывался о чем-то, но в Японии не принято в душу лезть. Я ведь долго была уверена, что виновата в смерти отца, что «продала» его за сосиски с картошкой фри в столовой. Считала, Кристоф появился, потому что мой ангел от меня отвернулся. Глупости. Ангелы не отворачиваются. Они прощают.

— Тем более что и прощать-то не за что.

— Да… думаешь, я сама сообразила? Черта с два. Мне Ори это долго и терпеливо внушала. И однажды я проснулась и поняла — свободна. Свободна от чувства вины. И, может быть, от прошлого.

Марине такая Ори не помешала бы. Старше и умнее. Она была с Айко каждый день, четыре года подряд. Без нее, может, и не сумела бы Айко пробиться. Не узнала бы, что жить в настоящем — возможно. Не захотела бы в нем жить.

— Это ее история — про корзины и запах сакуры.

Марина наконец оторвала взгляд от потолка:

— Ты же сказала: «Там, где я, нет запахов».

— Нет. — Айко головы не повернула. — Ори ушла и унесла с собой все запахи.

— Почему?..

— К мужу вернулась. У них был общий ребенок, дочка. Иногда Ори забирала ее к нам. Я рисовала ей… Из-за дочери Ори опять сошлась с мужем. Простила ему многое. И сказала, что это ее последний шанс построить нормальную жизнь. А у меня было чувство, что она — мой последний шанс.

— Муж не хотел, чтобы вы встречались?

— Он ревновал очень. Да незачем было хотеть или нет. Между Токио и Сендаем, где они живут, триста километров. Поезда ходят быстро, но… ни к чему это.

Марина облокотилась о подушку.

— Айко, посмотри на меня.

— Ори ушла, а через полтора месяца умер дед. Просто не проснулся. — Айко оторвала взгляд от потолка, но на Марину не перевела. — Это случилось два года назад, мне казалось, я все потеряла. У меня так мало было — два любимых человека, и они ушли. Пустой дом… и это длилось, длилось. А потом я получила письмо с твоими рисунками.

Айко, казалось, сделала колоссальное усилие — перевела глаза на Марину.

— И мне стало легче.

Марина молчала.

— Письмо с живыми рисунками. — Айко снова отвела глаза. — Я ведь из-за тебя сюда прилетела. Поедешь в Токио?

Белый шрамик на ключице. Тянешь с плеча шелковую ткань, и выглядывают другие — короткие, неприметные, у каждого — своя история, которую не надо знать. Тихий свет небесной лампы, синие ирисы.

— Ноги замерзли…

— Ныряй под одеяло…

Марина скидывает джинсы, кофту. Май, а ночью прохладно. Под одеялом — царство шелка. У Айко маленькие горячие ступни, прячешь в них свои «ледышки», сплетаешь коленки — так уютно сразу.