Григорий Канович - Местечковый романс

— Может, ты, Гиршеле, мне ответишь, зачем евреям нужны офицеры?

Я не знал, что ей сказать.

— С кем это, сам подумай, мы собираемся воевать? С турками? На кой еврею офицерские курсы? Барон Ротшильд нажил своё богатство не военными операциями, и погоны он не носил. Виленский гаон[52] рабби Элиёгу кроме Моисеева закона — Пятикнижия — никогда никакого оружия в руках не держал.

— Не держал, — постарался я угодить ей, хотя ничего не знал ни о Виленском гаоне, ни о бароне Ротшильде.

— Ты недавно закончил четвёртый класс. Что собираешься делать дальше? Учить Тору в Тельшяйской ешиве не хочешь, быть портным, как твой отец, не желаешь. Кем же ты собираешься стать?

Я пожал плечами.

— Может, подрастёшь и, как твой дядя Шмуле, тоже подашься в советские офицеры?

— Нет.

— От этих твоих слов у меня полегчало на душе. Еврей на чужой земле никем не должен командовать, кроме своей законной жены и детей.

Бабушка принялась мыть посуду.

— Послушай, золотко, — рассуждала она вслух, сливая в ведро воду, — а может, тебя пристроить к парикмахеру? Я поговорю с Наумом Ковальским, нашим родственником. Мотл, ты ведь знаешь, женат на его Саре. Единственное, что у каждого человека растёт всегда, — это волосы. Волосы, Гиршеле, прямо-таки клад, — бабушка продолжала говорить скорее себе, чем мне, совсем забыв о тяготах египетской неволи и о том, чем эта пасхальная ночь отличается от всех других ночей. — Так как? Поговорить со сватом Наумом?

— Я с родителями посоветуюсь. Идти или не идти?

— Куда?

— За этим самым кладом.

— Если ты будешь так шутить, то останешься нищим, как покойный Авигдор Перельман.

Справившись с посудой и не достигнув согласия в споре о моём будущем, мы легли спать.

В постели меня никто не допрашивал, кем я буду, и я уснул крепким, без видений, сном.

Бабушка разбудила меня рано утром, и мы отправились в Бейт кнессет а-гадоль.

Народу там было много — яблоку негде упасть. Теперь сюда стекались богомольцы из всех малых синагог, которые новые власти закрыли.

Все ждали, что скажет рабби Элиэзер. Он ведь всё-таки с той стороны — «немец» из Тильзита.

— Из одной неволи мы тысячи лет тому назад вышли. Давайте молить Господа Бога, чтобы Он никому не позволил ещё раз загнать нас в другую неволю, которая может оказаться куда страшнее, чем египетское рабство, — начал торжественно рабби.

И вдруг, нарушив эту возвышенную проповедь, со своей скамьи из третьего ряда вскочил хромоногий маляр Ейне. Хриплым голосом, подпорченным многолетним пристрастием к спиртному, он на весь Бейт кнессет а-гадоль громко сказал:

— Ребе! Это правда, что ваши земляки скоро нападут на Литву и перережут всех евреев?

В синагоге зашумели, загалдели. Ропот осуждения смешался с криками одобрения.

— Тихо! — призвал всех к порядку рабби Элиэзер. — Еврей, у которого нет ни к кому вопросов, это, простите, вообще не еврей. Человек спрашивает, правда ли, что на нас нападут и перережут? Ему надо не затыкать рот, а ответить. — Он прерывисто задышал и, забыв о пасхальной проповеди, возгласил. — Это, если хотите знать, не просто правда, а тысячелетняя правда! Кто только на протяжении веков не нападал на нас и не стремился истребить наш род — и греки, и римляне, и турки, и арабы, и русские казаки. Почему же на нас не могут напасть немцы? Могут и напасть, и перерезать. Очень даже могут. Как в Польше. Как во Франции.

Богомольцы не верили своим ушам. Тихий рабби Элиэзер, отец шестерых детей, вдруг превратился в безбоязненного воина. Кто-кто, а он не понаслышке знал, на что способны немцы. В прошлом иностранец, потом литовский подданный, а ныне гражданин СССР, рабби Элиэзер несколько раз бывал в Германии, в Гамбурге, и собственными глазами видел, чем погромная Хрустальная ночь[53] отличается от всех других ночей.

— И что же, ребе, нам делать? — послышался чей-то голос. — Молитвами их не испугаешь.

— Другого оружия у меня, увы, нет, — сказал рабби Элиэзер. — А если бы оно и было, я бы им не воспользовался. Божие творение нельзя убивать. Нет такого греха, который сравнится с убийством. Кто убивает невиновного, тот отпадает от рода человеческого и увеличивает поголовье диких зверей. Молитесь, и Господь ниспошлёт всем на земле мир и покой, — вдохновенно закончил он и сошёл с бимы, прижимая к груди свой щит — Тору в кожаном переплёте.

Встревоженные прихожане долго не расходились — обсуждали во дворе то, что сказал рабби Элиэзер.

Бабушка Роха, любительница послушать краем уха умных людей, поздоровалась с доктором Блюменфельдом и, словно пациентка, интересующаяся состоянием своего здоровья, спросила:

— А что вы, доктор, скажете о немцах, ведь они наши смертельные враги?

— Что я скажу? — не сразу нашёлся, что ответить, Ицхак Блюменфельд. — К несчастью, есть соседи, от которых никак нельзя отгородиться и которых, как бы нам с вами этого ни хотелось, по-доброму не выселишь в Африку или на Северный полюс. Они же, в отличие от нас, мечтают только об одном — как бы собрать всех евреев и скопом переселить на кладбище.

Евреи Йонавы всполошились и приуныли, узнав, что рабби Элиэзера после его пасхальной проповеди вызвали на допрос в НКВД. Мало ли что власти вздумается сделать, чтобы заткнуть рабби рот? Да ещё возьмут и закроют Бейт кнессет а-гадоль…

Допрашивали рабби Элиэзера майор Воробьёв и его заместитель по оперативной части Самуил Семёнович Дудак — Шмулик.

— Как нам стало известно из достоверных источников, вы, уважаемый, в своих проповедях агитируете прихожан против дружественного нам германского государства. Будем вам очень признательны, если впредь вы поостережетесь в выражениях и ограничитесь только вопросами вашего вероучения.

Шмулик медленно, с некоторыми самовольными сокращениями, переводил, а майор Воробьёв, изображая доброжелательного и воспитанного человека, внимательно слушал.

Рабби Элиэзер спокойно, с достоинством ответил:

— Моя вера, господин офицер, обязывает меня не лгать ни себе, ни своим прихожанам. Я всегда и везде говорю то, что думаю, а не то, что кто-то повелевает мне против моей совести и воли. За все свои слова я отвечаю перед Господом Богом. Только перед Ним, единственным. В противном случае моя служба, посвящённая Ему, потеряла бы всякий смысл.

— Это очень хорошо, — согласился Воробьёв. — Но не забудьте, что кроме Господа Бога на свете есть и другие судьи. Порой более суровые. Приятно было познакомиться. Вы свободны.

Как ни старались власти снять напряжение и успокоить жителей местечка, крепнущее ощущение близкой развязки — столкновение русских с «дружественными» немцами — постепенно нарастало и усиливалось не только из-за допроса рабби Элиэзера, но и потому, что Йонаву вдруг в массовом порядке стали покидать жёны и дети русских офицеров. Они возвращались на родину. Майор Воробьёв тоже отправил своих супругу и сына в Мордовию.

Отец не раз допытывался у своего нового родственника Василия Каменева и ещё неженатого старшего лейтенанта Фишмана, чем объяснить это скоропалительное перемещение, не связано ли оно с угрозой немецкого вторжения на территорию Литвы. Оба, словно сговорившись, уклончиво отвечали: дело, дескать, в том, что в Литве не хватает русских школ и с жильём пока сложно, строят черепашьими темпами, и вообще, как известно, дома лучше, чем в гостях.

Неоспоримое доказательство того, что всё идёт к войне, неожиданно получил в конце апреля Юлюс. Он принёс в швейную мастерскую приклеенную к парадному входу в дом Эфраима Каплера листовку, которую во время утренней уборки улицы обнаружил его родитель — дворник Антанас.

— Я не великий грамотей, — признался Юлюс. — Но от того, что там написано, мне стало страшно. Там про вас, про евреев.

Он протянул листовку своему учителю.

Отец подержал её в руке, глянул на текст, напечатанный на пишущей машинке, и вернул Юлюсу.

— Ты ведь учился в литовской школе, — сказал отец. — Прочти ещё раз и расскажи нам вкратце — что там про евреев? Читать по-литовски я, к сожалению, так и не научился. Говорить ещё с грехом пополам могу, а вот с вашими буквами не очень подружился.

Юлюс положил листовку на стол и первым делом перевёл на идиш заглавие:

— Фронт литовских активистов.

— Солидная фирма, — усмехнулся отец.

— Воззвание, — добавил Юлюс.

Из его корявого перевода отец и Мейлах поняли, что евреев за их долголетние грехи ждёт окончательное жестокое возмездие. Указ великого князя Витаутаса о праве евреев селиться в Литве и заниматься торговлей и ремёслами вскоре будет отменён. Каждый еврей должен в кратчайший срок покинуть её пределы, а если за кем-то числится какое-нибудь преступление против независимой Литвы и кто-то предпримет попытку укрыться, найти убежище и скрыться от правосудия, то долг всех честных литовцев собственными силами задержать такого, а в особых случаях немедленно привести над ним в исполнение суровый и справедливый приговор.