Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– На одном из разводных мостов?

– Я тоже так спросила. Нет.

– Он не сказал, где?

– Конечно, не сказал.

Печально шуршал шелк ее зеленого халата, брякали бранзулетки, в одной руке держала она каштан недоеденный, в другой - недопитый кофий, тапок качался на ее босой узкой ноге.

Мне вдруг захотелось, чтобы так было всегда, чтобы мы всегда сидели на полутемной кухне, как сейчас.

– Сегодня у нас на работе один архитектор читал очень противную книгу о петровском Петербурге, - сказала она. - Он отрывки читал вслух. В Летнем саду был остров Перузина, не знаю где - на пруду каком-то? Остров с охотничьим домиком, где Петр насиловал фрельских девок спьяну, фрейлин то есть. А за кронверком стояли юрты киргизов, перед ними ива с повешенным старцем, предсказавшим потоп. С взморья из-за Малой Невки, из лесов, разливом загнало стаю волков, на Мистула - Елагин загнало, Петр травил волков, велел приготовить чучела для кунсткамеры. В Италианском дворце в комнате царя почти в уровень с его головою натягивали парусину: как на корабле чтобы, царь не терпел высоких потолков, а любил низкие корабельные. Царь кричал в бешенстве, пьяный: «Каковы сиркумстанции?!» Я только отрывки слышала. Так мне стало тошно, так гадко.

– Чья книжка-то? Кто написал?

– Бабель, что ли. Нет, Пильняк.

– Любое время можно описать как тошнотворное, я думаю. Все от восприятия зависит.

Позже, много позже я опубликовал эссе о восприятии с несколько длинным и не вполне удачным, но достаточно точным названием: «В розовых очках, в черных очках, невооруженным глазом». Один из моих друзей долго дразнил меня, периодически говоря, как понравилась ему моя статья «Сослепу, спросонок и с похмелюги».

Кстати, так она тогда и сказала:

– Ну да, сослепу одно увидишь, спьяну другое.

Я очень боялся минуты, когда мы ляжем с ней в постель, все было не так, по договоренности, какая может быть договоренность, бред собачий, но не могли же мы сидеть на кухне до утра, пришлось погасить свет, идти в спальню, лечь, руки у нее были ледяные, щеки в слезах, губы солоны, я любил ее как сумасшедший, она была единственная живая женщина из всех куколок в юбках. Марсианин подарил ей исполнение желаний «ненадолго» - все было так, как она хотела, вечная любовь недельки на две.

Утром дождь иссяк, неряшливые темные облака, нерешительные клочки лазури небесной, то возникающее, то пропадающее золотистое солнечное свечение домов увидели мы в окно.

– Одевайся теплее, - сказала она. - Встречаемся в половине шестого. Идем гулять. Сегодня обойдем цепные мосты. Екатерингофский не сохранился, стало быть, осталось их два: Банковский и Львиный.

– А Почтамтский и Пантелеймоновский?

– Пантелеймоновский разве теперь цепной? а Почтамтский я не помню…

Она была почти весела, холодный воздух румянил ей щеки.

– Знаешь, где построен был первый цепной висячий мост?

– Нет.

– В Северной Америке! - торжествующе сказала она.

Как будто это имело какое-нибудь значение.

– Должно быть, подражали пешеходным плетеным индейским и ацтекским подвесным мостам через ущелья.

Мы чинно брели по Банковскому, листья некоторых упорных деревьев оставались золотыми, золотились крылья грифонов. Мы передвигались над водой, ни на правом, ни на левом берегу нас не было, межуточность, промежуток, игра с пространством, колдовство мастеровых. Прогулка показалась Настасье слишком короткой, мы перешли Кировский, ей, как всегда, не хотелось идти мимо памятника «Стерегущему», мы свернули в крепость. В крепости, как всегда, воздух был налит тишиною, наполнен остановившимся временем, плескавшимся возле усыпальницы царей; только последний царь с семьей отсутствовал, где-то в неведомой яме, в ненайденном шурфе под Екатеринбургом спали в затянувшемся кошмарном сне смеявшиеся под деревьями плавучего острова, под железной листвою, поворачивая к нам свои простодушно-лукавые липа, царевны и серьезный царевич в матроске.

Мы шли через Неву обратно, к Летнему саду.

Настасья сказала, оглядывая невские панорамы:

– Островитяне не почитают себя за таковых. Им кажется - острова срослись навечно, мосты стали твердью. Люди склонны жить не в реальности, а в своих о ней фантазиях и мечтах, в постоянном полусне. Если вдруг все мосты исчезнут, человеческой спеси поуменьшится. Снова явится мода на ялики, лодки, яхты, шнявы, челноки, - ну и на моторки и катера, а речные трамваи заместят земные, займут подобающее им место, да еще и паромы с перевозами возникнут. Хотела бы я, чтобы островитяне хоть десять минут провели без мостов

И мост - исчез.

Мы стояли на одном из быков, на одной из мостовых опор, опираясь по-прежнему на фрагмент решетки; Настасья, по-прежнему фигурявшая без очков, не замечала, что там, вдали, нет ни Дворцового, ни Литейного, ни Лейтенанта Шмидта; занятая беседой со мной, она глядела то на воду, то на Зимний дворец, то мне в лицо. У меня голова шла кругом, я только что оценил головокружительную высоту над водой, слева пустота, справа пустота, провал; моя боязнь высоты скрутила меня мигом, я уцепился в перила так, что суставы побелели, с трудом сдерживаясь, перебарывая желание встать на четвереньки, да так и стоять, зажмурившись, держась намертво за завиток решетки одной рукой. Я как-то не был готов к роли столпника на скале, омываемой неуютным клочком мирового океана. Я слышал гудки машин, остановившихся перед реками, всюду отчаянно гудели машины, собравшиеся в длинные вереницы перед реками и каналами на клочках суши, снова превратившихся в острова и явивших всем истинный облик архипелага. Я глянул в воду, вода показалась мне прозрачной, на дне лежали статуи, обломки статуй, остов кареты со скелетом лошади, скелеты утопленников спали на глубине, шедший по дну, совершающий свой подводный обход чернобородый Распутин, опутанный цепями, точно веригами, в окровавленной рубахе, поднял голову, запрокинувшись, смотрел на меня, смеялся беззвучно. Мне захотелось броситься в воду, поплыть к берегу. В последнюю секунду я сообразил, что нельзя оставить на фрагменте моста беспечную Настасью. Стрелка наконец отцепилась от последней секунды десяти бесконечных минут - и мост возник, и наш, и все, там, вдалеке, и все невидимые, машины смолкали. Я с трудом оторвал от перил руки, сводило пальцы, Настасья продолжала говорить, я взял ее под локоток, повел, чувствуя, что иду атаксической походкой паркинсоника.

– Что ты дрожишь? - спросила она. - Ты замерз?

– Нет, - отвечал я, - нет, дорогая, мне тепло.

– Ты не ответил мне про небеса.

– Про небеса?

– Ну, что над разными островами разное небо. Где жили северные люди, над Петровским, ну, мы еще там шамана встретили с оленем, помнишь? там до сих пор есть верхний мир выше семи туч, несколько небес, с «сумасшедшего неба» приходят духи, вдохновители шаманов; сумасшедшее небо у нас тут несколько разрослось. Кстати, истоки всех шаманских рек - в небесах, а наши реки сплошь шаманские, и над Петровским островом они невидимо вертикальны. Над Татарской слободой, за Кронверком, где стояли юрты киргизов, в разную погоду у неба от семи слоев до шестнадцати. Где-то в их лабиринте бродит небесный бог Тенгри. Над мечетью же небо семисферно, одно над другим, а над седьмым небом трон Аллаха; на небесах рай - джанна и ад - джаханна. Над католическими костелами пронесется другой раз Георгий Победоносец, уже не тот римский офицер, которого казнили язычники за приверженность христианству, - а повелитель и победитель дракона, охранитель коней, воплощение весны. Над дацаном, чье небо частично парит над Елагиным островом, шатер с восемью шестами, образующий небеса, вращающиеся вокруг ледяной горы, где витают горние божества лха и души мертвых тхе. Главная звезда над дацаном - Сириус. Порой над кирхою или костелом какая-нибудь маленькая мученица, присев на краешек кровли, расчесывает шерсть единорога и слушает беседу Павла Фивейского с сатиром или кентавром, а над нею летают нерусские ангелы и машут ручками русским, летающим над Монастырским островом, над лаврою, над всеми соборами и церквами, даже превращенными в склады. Я уж не говорю об остатках небес финских арбуев и чухонских колдуний. Я тебе все это на мосту и сказала.

– Может, ты и права, небо тут везде разное, потому так трудно бывает под сенью его. Зато вода тут везде одна и та же.

В ответ заморосило.

Мы шли, ускорив шаг, под ручку, привычно прижавшись друг к другу. Летний сад уже закрывали.

– Да правда ли, что ангел на Петропавловке - флюгер? - сказал я. - Мне прямо не верится. Какая дикая идея. Еще бы не хватало, чтобы и крест вертелся.

Мы подошли к горбатому мостику.

– Мне пора бороться с боязнью высоты, - сказал я, - так жить нельзя.