Е. Бирман - Эмма

Электрик, которому не хватало короткого куска провода, чтобы соединить розетки с двух сторон нашей супружеской двуспальной кровати (тогда я уже был женат с полного одобрения моей кобры), протянул было за «кабелем» руку, понял тут же, что ошибся, и посмотрел на меня с удивлением — зачем я храню в коробке мертвую змею».

Возвращаемся к запискам. Наверно, при взгляде со стороны я стал похож на тех одиноких старушек, которых нельзя представить без их вредных собачек, словно оттягивающих из тел своих хозяек гной неуживчивости и смягчающих их скверные нравы. Каждый год в один и тот же день, сами понимаете, в какой именно, я приезжаю к колонне с изображением Vanellus spinosus и ставлю под рисунком еще одну цветную точку, метку прошедшего года жизни своего чувства, у которого нет определенного дня рождения, но есть вот эта, четко фиксированная во времени и пространстве веха. Иногда возникает в моей голове мысль, что Эмма однажды наведается сюда, увидит рисунок, догадается о значении точек. Если я не выключаю в этот момент мой внутренний экран, демонстрирующий мне мыльную оперу собственной постановки, то успеваю увидеть и продолжение — Эмма приезжает специально к этому дню и подкарауливает меня, чтобы посмотреть, как я ставлю еще одну точку. Но я никогда не могу решить, как она поступит дальше, как эта ситуация разовьется. Тут мой экран сам собой выключается без шипения и потрескивания.

Я заказал в Германии и получил по почте искусственную ворону, посадил ее на перила балкона, и голуби теперь не смеют ко мне прилетать.

Там за океаном, в Нью-Йорке, где только и можно продать чертову тьму какой-нибудь ерунды, которую больше нигде в мире невозможно сбыть в таких количествах, Эмма (возможно, вдохновленная давними изысками кутюрье Жюстена) изобрела носки-варежки с отдельной полостью для большого пальца и открыла с помощью матери свой магазинчик. Носки такие стало возможно носить с вьетнамками, у нью-йоркских домохозяек этот товар нарасхват. Она, говорят, лично порхает в них по своему маленькому магазинчику. Как хотелось бы увидеть! Представляю контраст между теплыми носками и ее глазами: «Не бойся, Кай! Мои теплые носки не дадут замерзнуть твоему сердцу!» Бедный мальчик, он бы поверил. Может быть, практичный Ягве американских евреев поможет Эмме, и она разбогатеет. Надеюсь, к старости не начнет носить кучу звякающих браслетов на руке, ездить на Роллс-ройсе и не станет похожа на заслуженную еврейскую ведьму на покое, беседующую на дипломатическом приеме с нашим президентом.

Не удивительно, что после отъезда Эммы у меня постепенно развилось, а потом и закрепилось прочно в сознании печальное убеждение, что мой жизненный подъем закончен, что я перевалил через свой горный перевал, прошел по его седловине, доел банку сгущенного молока в смеси со свежим снегом, нахожусь теперь по другую сторону и, глядя под ноги, приступил к неторопливому малоувлекательному спуску. Это ощущение выразилось в рассказе «Река».

У реки, которую я называю своей, как у всех рек, два берега: левый и правый, два ботинка на двух ногах. Там, где с левой стороны крутая тропинка вниз петляет к воде, с другой стороны — песчаный пляж (волнистая желтая клякса). Там, где с низкой стороны травяная поляна (колется, щекочет), с высокой — гранитные скалы уходят в прозрачную глубь. Там, где с левой стороны широкий скат к реке (со снежным трамплином зимой), с правой — лес подходит близко к воде. Как два локона на твоей фотографии — похожи, но разные.

До сих пор не могу понять, как ты могла так на меня положиться! Мы собрались переплыть реку, ты сказала, что не умеешь плавать. «Под водой сможет плыть даже тот, кто совсем не умеет плавать», — сказал я. «Но как я буду дышать?» — засмеялась ты. «Я буду всплывать на поверхность, набирать воздух и передавать его тебе под водой». Мы попробовали на берегу, а потом поплыли. Так впервые мы перебрались на другую сторону.

В другие разы, чтобы перебраться с берега на берег, мы отвязывали лодку, садились на весла и гребли наискосок, чтобы струи течения с зыбкими языками (как линии ландшафта на топографической карте) не отклонили ребристую лодку от точки, намеченной нами на другой стороне.

Однажды мы пришли на мою реку и увидели, что от скалы, где кончалась крутая тропинка, к большому камню на другом берегу, от которого начинается песчаный пляж, протянут металлический прут. На шестах с колесиками вдоль троса-прута движется лодка-паром поместительностью в пять стоячих и шесть сидячих мест. Седой старик на корме с деревянным «Т» и желобком на верхней его перекладине, то заклинивая, то передвигая «Т» вдоль троса, тащил паром от берега к берегу. Я плыл пятым стоячим пассажиром, а ты сидела шестой на скамейке, и обоим было ясно, что нам больше не нужно садиться на весла и бороться с течением.

В другой раз я пришел на реку один, но не было ни паромщика, ни парома, а был узкий, но прочный мост, прямой, некрасивый. Я перешел по нему с берега на берег, лег на песок и понял, что теперь мне не придется ждать, пока старик с седой бородой и в расстегнутой серой рубахе приведет паром с другого берега на этот.

Был и последний раз, когда я пришел на свою реку и увидел, что вся она, от берега до берега, сколько хватает взгляда, укрыта дощатым помостом. Я шел по помосту вдоль реки, надеясь, что за следующей излучиной закончится деревянная кладь и откроется река с разрушенным мостом и каменными порогами. Но везде между двумя берегами лишь змеился вместе с невидимой рекой штрихованный вдоль деревянный помост. Я понял: от устья и до того самого места, где впадает моя река в не мою реку, она закрыта свежеструганым деревянным помостом, погостом.

Я осознал, я понял, я догадался — я умер.

Я, кстати, вспомнил следующую пару строк в той песне, где «сердцу вопреки». Там дальше: «Мы с тобой два берега У одной реки». И вот теперь последний из рассказов, последний вовсе не потому, что считаю его лучшим, мне просто хотелось бы перенаправить вектор. Заколоченная река, пройденный перевал — отражают, конечно, мои настроения, но если оглянуться на мою любовь к Эмме, на длинный-короткий роман с ней, они представляются мне устремленными вверх, ввысь… в бесконечность, если хотите. Отсюда и название — «Гора»:

Мы играли в настольный теннис на плоской вершине Столовой горы, когда пошел мелкий дождь. Внизу расстилалась равнина. Это было красиво.

Еще дальше и ниже, в защищенной от ветра морщине, вскипал город. Не стоило все время смотреть в долину. Чтобы красота не наскучила, лучше было играть в теннис и поглядывать вниз только тогда, когда поднимаешь упавший теннисный мяч.

Из-за дождя тропинки, ведущие вниз с горы, сразу же стали скользкими, нечего было и думать о спуске. Дождь становился сильнее. Мы залегли на походных матрасах под теннисным столом. Я обнял ее и легонько дышал ей в затылок. Мы заснули.

Когда проснулись, было очень свежо, дождь стал проливным, а город в морщине уже был под водой. Равнина исчезла понемногу на наших глазах, но вид со Столовой горы все еще был хорош. По мере того как медленно поднималась вода, гора становилась ниже и горизонт приближался. Скоро вода коснется наших ног и матрасы промокнут. А сама вода, оказывается, очень легка, хоть и тяжелее воздуха, но плавать в ней невозможно. Как в воздухе. Не всплывут ни теннисный стол, ни ракетки. Только, может быть, — теннисный мяч.

После того как вода затопит матрасы, мы взберемся на стол, а когда волна коснется ее подбородка, я подниму ее в легкой воде, а она охватит меня за шею. Мы будем смотреть друг другу в глаза и легонько касаться друг друга губами.

Жюстен учится в художественном училище, и иногда я выклянчиваю у него на недельку-другую (якобы для Берты) один из его старых альбомов с проектами (никогда не реализованными) костюмов и платьев для Эммы.

За прошедшие годы Берта привязалась ко мне еще больше. Иногда звонит матери. Прошлой осенью пошла в армию. Всю неделю она посменно сидит за экраном радара на берегу Красного моря в Эйлате. Иногда ей приходится поднимать тревогу из-за качающегося на волнах мяча, иногда из-за плавающего трупа осла. Моряки сторожевых катеров сачком подбирают мяч или устраивают дикую стрельбу, превращая мертвого осла в неразличимое на экране радара крошево. Однажды она засекла головы трех настоящих диверсантов, и в течение целой ночи с катеров швыряли в море гранаты и продолжали еще и после того, как диверсанты повернули назад и вернулись в чужие территориальные воды, откуда вышли, — срок годности гранат подходил к концу, от них так или иначе нужно было избавиться. Знак отличия вручил Берте лично командующий флотом, у меня есть документальное свидетельство — фотография, к которой испытываю сложные чувства — ведь это единственный снимок, на котором гордая и уверенная в себе Берта не вполне похожа на мать. Я сказал ей об этом. Берта ответила мне загадочно. Ее сходство с матерью, сказала она, это сходство миража и действительности, и постоянство индивидуума является относительным. Она рассмеялась, увидев, как я озадачен ее словами. Было от чего, уж она-то точно никогда не соприкасалась с немецкой философией. Я внимательно смотрел ей в глаза, ожидая разъяснений, но Берта ничего мне больше не сказала и только улыбалась — весело, но не беззаботно. Глаза Эммы. Я — инженер, Берта, сказал я, относительность постоянства индивидуума можно ли хотя бы примерно оценить в процентах? Теперь я уже не получил вовсе никакого ответа. Видимо, следствием долгого вечернего разглядывания мною этой фотографии и беседы с Бертой явился сон, в котором мой отец, думая, что я сплю, осторожно, едва касаясь, обвел пальцем контур моего подбородка, затем отошел к туалетному столику, поворачивал голову перед зеркалом, на короткое время даже выдвинул немного вперед нижнюю челюсть и счастливо улыбался, радуясь сходству.