Говард Джейкобсон - Вопрос Финклера

Треслав, кутаясь в халат, мерил шагами лоджию и прихлебывал слишком горячий чай.

Было в этом что-то постыдное, вот только непонятно что. Может, сам факт твоего существования как малой частички вот этой природы? Или твоя неспособность выйти из-под власти кровавого прилива после всех попыток, предпринятых твоими предками за последние сто тысяч лет? Или постыдным был сам этот город, создающий иллюзию бездумно-суетливой цивилизованности и стоящий на своем с тупым упрямством двоечника, не желающего учить урок? Которое из этих постыдных явлений поглотило Либора, словно он и не существовал на свете, а очень скоро поглотит и всех остальных? Кого следует винить?

А может, этим постыдным явлением был собственно Джулиан Треслав, похожий на всех понемногу, но ни на кого конкретно? Он пил свой чай, обжигая язык. С другой стороны, нужна ли в данном случае конкретика? Позор был всеобщим. Сама по себе принадлежность к человеческому племени была позором. Жизнь была позорна и бессмысленна, в этом уступая пальму первенства только смерти.

Хепзиба слышала, как он выходил на лоджию, но не следовала за ним. Теперь ее уже не привлекала возможность вместе наблюдать рассвет. Живя рядом с человеком изо дня в день, ты не можешь не почувствовать, когда он начинает тяготиться жизнью.

Конечно, она задумывалась о том, нет ли здесь ее вины — не столько в чем-то ею сделанном, сколько в том, что она сделать не смогла. Треслав был одним из множества мужчин, нуждавшихся в спасении. Она не могла понять: то ли к ней всегда тянулись только такие мужчины — потерянные, запутавшиеся, опустошенные, то ли все мужчины сейчас были такими, а прочие их виды уже повывелись?

В любом случае она устала с ними всеми возиться. За кого они ее принимали — за Америку, за Новый Свет? «У широко распахнутой двери бездомных и замученных приемли…»[135] На свою беду, она казалась достаточно сильной и уверенной в себе, чтобы дать им приют. Она представлялась им надежной и вместительной гаванью.

Что касается Треслава, то он ошибся в своих ожиданиях. Она его не спасла. Быть может, его вообще нельзя было спасти.

Она знала, что эти его душевные терзания во многом связаны с Либором, в смерти которого Треслав — по неизвестным ей причинам — винил себя. И ему очень не хватало общения с Либором. Посему она не лезла к нему с вопросами типа: «Что с тобой, милый?» — полагая, что ему лучше какое-то время побыть одному. Да и ей не помешало бы уединение. Она ведь тоже горевала, сожалела и задавалась вопросами.

Кроме того, был еще музей…

С приближением даты открытия она тревожилась все сильнее. Не потому, что отделка здания еще не была завершена, — это пустяк, а потому, что обстановка была самой неподходящей для этого. Как раз сейчас люди менее всего хотели слышать какие-то новости о евреях. Есть время открывать двери, и есть время держать их на запоре. Будь ее воля, Хепзиба сейчас не только заперла бы двери, но еще и забаррикадировала бы все входы и оконные проемы музея.

Оставалось надеяться на то, что окружающий мир вдруг чудесным образом изменит свое отношение к евреям и порыв свежего ветра унесет прочь миазмы, отравлявшие их существование в последнее время.

Так что она жила надеждой. Опустив голову, глядя в землю, скрестив пальцы.

Но не в ее характере было пассивно ожидать развития событий. Она снова и снова поднимала этот вопрос перед устроителями и спонсорами, настаивая на том, что время открытия выбрано крайне неудачно. Перенос мероприятия на более поздний срок, конечно, поставит их в неловкое положение, но подобные вещи случались не раз, и ничего такого уж страшного в этом нет. Можно сослаться на незавершенность строительных работ, на финансовые проблемы, на чью-нибудь болезнь — на ее болезнь, в конце концов.

И это не будет ложью. Ее душевное состояние действительно оставляло желать лучшего. Она читала слишком много материалов, дурно отражавшихся на ее психике, — о новых разоблачениях всемирного еврейского заговора; о еврейском следе в организации терактов 11 сентября; о евреях, намеренно банкротящих банки; о евреях, затопивших мир порнографией; о евреях, тайно торгующих человеческими органами, и о евреях, сфальсифицировавших собственный холокост.

Опять этот чертов холокост! Она начала относиться к слову «холокост» примерно так же, как относилась к «антисемитам»: проклиная тех, кто вынуждал ее слишком часто пускать это слово в ход. А что было делать, если другие провоцировали ее к этому? «Да заткнитесь вы со своим паршивым холокостом, — говорили они евреям, — иначе мы откажемся признавать, что он вообще когда-либо был». В таких условиях она, конечно, не могла заткнуться и назло им говорила о холокосте.

Ныне холокост мог быть предметом торга. Недавно она случайно встретила своего «бывшего» — но не Эйба-юриста, а Бена-актера, богохульника, болтуна и враля (забавно: стоило только наткнуться на одного экс-мужа, как тут же подвернулся и другой, такой же ненадежный и ненужный) — и выслушала от него совершенно дикую историю о том, как он сошелся с одной девицей, отрицающей холокост, и был вынужден прямо в постели торговаться с ней из-за цифры погибших. Он соглашался снизить эту цифру на миллион, если она сделает ему то-то и так-то, но требовал надбавить миллион, когда она хотела получить удовольствие на свой манер.

— Я был похож на этого, как его там…

— Дай подсказку.

— Тот, у которого был список.

— Ко-Ко?[136]

— Кстати, я не рассказывал тебе, как однажды играл роль микадо в Японии?

— Тысячу раз.

— Неужели так часто? Черт побери, я унижен! Однако я имел в виду другого человека, у которого был список.

— Шиндлер?[137]

— Ну да, точно! Шиндлер. Только в моем случае я торговался из-за мертвых евреев.

— Это гнусность, Бен, — сказала она. — Это самая гнусная шутка, точнее, это две самые гнусные шутки, какие я слышала в своей жизни.

— А кто тут шутит? Теперь это просто выход из положения. Холокост превратился в товар, который можно использовать как угодно. Недавно какой-то испанский мэр запретил отмечать День памяти жертв холокоста в своем городе из-за событий в Газе, как будто одно как-то связано с другим.

— Я слышала об этом. Подразумевалось, что память убитых в Бухенвальде будут чтить лишь тогда, когда живые в Тель-Авиве научатся правильно себя вести. Однако я тебе не верю.

— Чему именно ты не веришь?

— Тому, что ты сошелся с девицей, отрицающей холокост. Это слишком безнравственно даже для тебя.

— Я поступил так из соображений благородной мести: ведь я собирался затрахать ее до смерти.

— А ты не мог просто ее задушить, без траханья?

— Я же еврей, я помню заповеди.

— На таких, как она, еврейские заповеди не распространяются. Более того, ты обязан был это сделать. Одиннадцатая заповедь гласит: «Сверни шею всякому отрицающему, ибо отрицание омерзительно».

— Возможно, ты права. Но я еще надеялся наставить ее на путь истинный. Это как со шлюхами: иногда вдруг возникает желание вытащить какую-нибудь из бездны порока. Ты же меня знаешь…

— Всегда такой добрый и отзывчивый.

Он ее поцеловал, и Хепзиба не стала его отталкивать.

— Добрый и отзывчивый, это факт, — сказал он.

— Ну и как, удалось?

— Что удалось?

— Наставить ее на истинный путь?

— Нет, но зато я сумел поднять цифру на три миллиона.

— И что тебе пришлось вытворять ради этого?

— Лучше не спрашивай.

Она не стала пересказывать эту историю своим музейным боссам. С евреями трудно угадать, какая шутка покажется им смешной, а какая — нет.

Что до музея, то дату его открытия они оставили без изменений. Не следует менять свои планы из-за страха. Только не в двадцать первом веке. И только не в Сент-Джонс-Вуде.

Иной раз поутру постыдность этого мира и собственное убожество ощущались им особенно остро, и тогда — не желая, чтобы Хепзиба видела его в таком состоянии, — Треслав одевался, выходил на улицу и шел через парк к дому Либора. Он по-прежнему называл это место «домом Либора». Нет, он не фантазировал и не надеялся увидеть в окне своего друга, но этот дом до сих пор хранил какую-то частицу Либора, как, быть может, частица униженного Треслава все еще бродила по квартире Хепзибы, которую он только что покинул.

В этот ранний час Риджентс-парк принадлежал бегунам от инфаркта, собачникам и гусям. У каждого вида местных птиц было свое время. Ранним утром наступал «час гусей» — они выбирались из прудов на сушу и ковыряли землю клювами в поисках чего им там было нужно. Потом приходило время цапель, за которыми следовали лебеди, а после них утки. Неплохо бы людям научиться подобным образом распределять время своей жизни, думал Треслав. Не драться из-за какого-то клочка земли, а просто выделить каждому определенную часть суток для владения этой землей: мусульманам — утро, христианам — день, иудеям — вечер. Или в другом порядке, не важно в каком, — главное, чтобы у всех было свое время.