Морис Дрюон - Дневники Зевса

Именно их вы называете Юпитеровым потомством.

После смерти моего сына Александра я еще несколько раз спускался к вам. Тогдашние люди могли заметить меня на улицах в сопровождении Гермеса или же Ганимеда; их взору представал путешественник крепкого сложения, благородно одетый, с виду лет пятидесяти, в полном расцвете лет, идущий, положив руку на плечо молодого человека. Я смотрел на прилавки, вдыхал с былым чревоугодием запах мяса и потрохов, жарящихся прямо на ветру, отвечал отеческой улыбкой на приглашения гетер с порогов домов удовольствий, но особенно медлил у подмостей скульпторов и перед прениями в общественных собраниях. Многие прохожие приветствовали меня, без уверенности в том, что мы знакомы, но с чувством, что где-то меня уже видели. Однако не осмеливались заговорить, наверняка из-за печали, читавшейся в моих глазах.

Да, я был печален. Каждое свое путешествие я видел, как мельчают ваши лучшие цивилизации; видел, как затемняется в вас непосредственность ваших отношений с Вселенной. Конечно, вы еще продолжали приносить жертвы богам, но уже не понимали по-настоящему, зачем вы это делаете. Ваши жрецы, внимательные лишь к буквальному соблюдению обрядов, теряли свое достоинство деятельных посвященных. В Египте я был свидетелем закрытия храмов; Имхотеп-Асклепий давно предрекал это. Я наблюдал, как Греция и вся империя моего сына Александра перешла в руки Рима. Я посетил Рим и встретил там людей предприимчивых, дельных, способных на высокие добродетели, но не на истинное знание. Несмотря на процессии и жертвоприношения, связь между вами и богами распадалась.

Все это было давно предсказано оракулами; но из-за того, что событие известно, объявлено, ожидаемо, оно не становится менее болезненным, когда происходит.

Я побывал в Афинах, чтобы послушать философов, основавших свою школу под сенью Портика.[10]

— О чем ты беспокоишься? — спрашивал меня Ганимед. — Ты же слышишь, они поют тебе хвалу и делают тебя центром своего учения.

— Мне не нравится, — отвечал я, — эта их манера обозначать меня родительным падежом от моего имени, называть меня Диос... от Зевс... Что мне делать с этой частицей? Зачем меня заставляют происходить от самого себя? Они еще знают, что говорят, но посмотри, как реагируют слушатели. Те принимают меня за некую идею. Скоро они меня примут за идола.

Гермес вмешался, стараясь меня успокоить.

— Отец, будут еще государи, которые произойдут от тебя; будут императоры, которые повелят чеканить твое изображение на золотых монетах.

— Знаю, знаю; и будут также поэты, которые попытаются вложить слова в мои уста. Все это также предречено. И все же истинное знание надолго затемнится, люди в самих себе будут портить мои и свои труды. Идемте, дети мои, пора возвращаться.

Итак, в один из летних дней, в самом конце эры Овна, я в последний раз пересекал Фессалийскую равнину среди сжатых полей, серебристых олив и виноградников, отягощенных черными гроздьями. Я сохранил для этой последней прогулки человеческое обличье, то, в котором обитает сознание. Греки, мои дорогие греки приветствовали меня при встрече: чашкой молока, каким-нибудь плодом, поклоном.

— Куда идешь, странник? — интересовались они.

— Возвращаюсь домой.

Хотя благодаря пророчеству Прометея я и остался царем, требовалось удовлетворить Судьбы и дать вселенскому равновесию какое-нибудь возмещение. Я не был свергнут, но мне надлежало укрыться на некоторое время, сделать вид, будто меня нет.

— Отец, — обратился ко мне Гермес, — что будет с людьми?

Мы покинули жаркую равнину; нас уже окружали зеленой прохладой густые леса, где со всех сторон журчали и искрились ручьи. Мы поднялись над зоной лесов и оказались среди луговых цветов, чья яркость оживлена холодом вечной и трудной весны: карликовых чертополохов с глубоким фиолетовым цветом, золотых лютиков, душицы, маргариток. Последними, что цвели на склонах Олимпа, последними, что сопротивлялись ледяному ветру высоты, были крошечные сиреневые анютины глазки, жмущиеся у скалы, — хрупкие цветы, чей венчик с двумя глазками, словно нарисованными на лепестках, так похож на человеческое лицо.

— Отец, — повторил Гермес, — что с ними будет?

— Ты сам хорошо знаешь, учитель предсказателей, — ответил я.

— Они поместят божественное вне мира.

— Именно так; и они будут истреблять друг друга. А потом настанет день, когда их взор уже не будет застилаться кровью. Тогда они признают, что у мира нет понятий «снаружи» и «внутри»; они заметят снова, что нет ошибки и истины, но что истин много, и что они просто дополняют друг друга, и что худшая ошибка — считать истину единой. И они примирятся для совместных свершений.

— Когда же это произойдет, отец? — спросил в свою очередь Ганимед.

— В начале следующей эры, твоей эры, господин Водолей. А если не в этой, то в следующей. Ибо люди будут способны разрушить свое настоящее, но не свой род. Земля — планета людей, и люди еще не готовы исчезнуть. Но они могут прийти к слабости, убожеству, сократиться в числе, а могут достигнуть могущества и славы. Они вечно будут перед прометеевым выбором, а тот включает и имитацию свободы.

Мы поднялись еще выше и пошли сквозь белые туманы, похожие на клочья шерсти, выскользнувшие из пальцев невидимого стригаля.

— Отец, — продолжал Гермес, — может ли твое знание быть передано людям?

— Да, когда один из моих потомков взберется по этому склону, чтобы подняться ко мне.

И я достиг вершины моего прекрасного Олимпа, моей мраморной горы с аспидной крышей, высотой в девять тысяч локтей. Олимп, мой заоблачный престол, увенчанный девятью вершинами и окруженный зеркалами никогда полностью не тающего снега. С него я так долго видел и еще так долго буду видеть встающее подо мной солнце.

И там я заснул на две тысячи ваших лет, на время Рыб, и это было ночью богов.

Вот, дети мои, рассказ и завершен. Однажды, быть может, вы узнаете слова, что были сказаны под соснами Олимпа в день, близкий к моему пробуждению. Узнаете, как Прометей, Гермес, Ганимед и я, позаимствовав четыре человеческих голоса, обсуждали близ моего древнего святилища ваше ближайшее тысячелетие.

Пока же я хочу, чтобы вы услышали то, что может вам оказаться полезным:

Мифы — память мира.

Во всем, что кажется новым, стоит отмерять часть забвения.

Лучше мыслить, чем верить.

Воображать себя носителями некоей миссии — значит пребывать в большой самонадеянности и одновременно в опасном невежестве. Но отрицать предназначение собственной жизни — значит доказывать еще большее высокомерие и еще большую слепоту. Родиться — значит получить предназначение; жить — значит исполнить его.

Один — понятие деления и противопоставления, но не совокупности. Утрата этой очевидной мысли или ведет человека к массовым убийствам, или загоняет его в пустыню.

Неважно, как вы обозначаете Зевса; главное, чтобы он присутствовал среди постоянных величин вашего сознания.

Ведь я не что иное, дети мои, как упорядочение бесконечного.

Ираклион, июль 1962

Тезе-ла-Ромен, сентябрь 1967

Трубчатые железы желудка позвоночных, расположенные в области перехода желудка в двенадцатиперстную кишку.

Клепсидры — прибор для измерения времени у древних.

Внутренняя часть Коринфского залива.

Архонт — высшее должностное лицо в древнегреческих полисах (городах-государствах).

Горные вершины в Фессалии; Осса располагается между Олимпом и Пелионом.

В полном варианте: «Quos vult perdere Jupiter dementat» — «Кого Юпитер хочет погубить, того лишает разума».

Систр — металлическая погремушка.

Обол — мелкая медная монета в Древней Греции.

Дионисии — в Древней Греции празднества в честь бога Дионисия.

Имеются в виду стоики, последователи Зенона Китайского, учившего в так называемом Расписном Портике (Стоа Пойкиле), который и дал название течению.