Джон Ирвинг - Свободу медведям

Затем он пару раз прошелся в нашем направлении вращающимися кругами света, он покачивал корпусом и едва не терял равновесие, так что кольцо с ключами съехало к его подмышке. Я отважился выглянуть на дорожку между корнями и увидел, как он вышагивает, словно робот, — его голова и эполеты над линией живой изгороди четко вырисовывались в ночи. Он по-военному повернул за угол; я ждал, слушая, как в пустынном Биргартене бряцают его ключи.

— Графф? — позвала Галлен, снова взяв себя в руки. — Это был Шрапп?

— Его зовут Шратт, — поправил я ее, а сам подумал: «Так этот неожиданный фантом и был стариной О. Шраттом».

Это его приветствовал Большой Азиатский Медведь, ночной рев которого пронесся по зоопарку и эхом отскочил от пруда. Галлен припала ко мне за изгородью, и я сжимал ее в объятиях все то время, пока О. Шратт совершал вторую фазу обхода, отмечавшего ровно неделю со времени безрассудных приключений Зигги; в Хитзингерском театре, где каждый играет собственную, отдельную роль, где в норме не слишком приятельские отношения друг с другом и где я принимал теперь решения, существовало только три альтернативы конца спектакля: пораженческий — я ухожу ни с чем; спокойный — все откладывается до лучших времен и пафосный, требующий участия Знаменитого Азиатского Черного Медведя.

Когда О. Шратт закончил свой первый раунд обхода, он вернулся в Жилище Мелких Млекопитающих и включил инфракрасный свет.

— Графф, — прошептала Галлен. — Давай уйдем отсюда!

Но я продолжал обнимать ее за изгородью. Проникая через ветви кустов, далеко за линию загородки, фиолетовый цвет отражался от проволочных шестиугольников. Когда до нас донеслись первые сдавленные жалобные вопли из Жилища Мелких Млекопитающих, Галлен взмолилась:

— Пожалуйста, Графф, давай вызовем полицию!

И на какое-то мгновение я подумал: «А почему бы и нет? Как все было бы просто».

— Но как мы объясним им свое присутствие здесь? — спросил я.

— Они поймут, Графф, — сказала она.

И хотя я склонен был согласиться, что они поймут, я отставил эту мысль в сторону. Мои собственные вариации на эту тему и без того выглядели достаточно сумбурными.

Кроме того, вспомнил я, если верить Зигги, то идея выпустить на волю зверей из зоопарка существовала задолго до О. Шратта.

О. Шратт просто добавлял еще одну характерную деталь, выходящую на первое место в любом плане.

— О. Шратт в первую очередь, — сказал я Галлен и, приступая к плану, послал ее к Обезьяньему Комплексу, в то время как сам пробрался мимо Комплекса и занял позицию за детским фонтаном с питьевой водой.

Гелада-бабуин меня не видел. В отличие от той ночи с Зигги сегодня бабуин не был настороже. Поэтому, когда я махнул из-за угла Комплекса, Галлен зашевелилась за кустом перед террасой с трапецией. Я слышал, как она трясла кусты и издавала низкое бормотание, подмешивая к нему не слишком уместные эротические ноты. Хотя, возможно, не совсем неуместные для старины самца бабуина и его пламенно-красной груди, неожиданно сверкнувшей между прутьями решетки, отражавшей лучи инфракрасного света, падавшие из открытых дверей Жилища Мелких Млекопитающих.

Потом я потерял примата из виду; я слышал, как он пыхтел и рывками перепрыгивал с одной трапеции на другую — по своему обыкновению, он перебирался из одного конца длинной террасы в другой. Там Галлен могла испугаться его, решив, что он сможет пролезть сквозь прутья и достать ее.

Трапеции прогибались и бряцали по стене. Гелада-бабуин яростно застонал, он разразился непонятной тирадой — звуки всех животных словно спрессовались и вылились в один исходящий из глотки проклятого бабуина стон.

И, само собой, весь зоопарк присоединился к нему. И тогда Галлен бросилась прочь из этих кустов; я видел ее — только часть ее стройной ноги, мелькнувшей в кроваво-фиолетовом свете, который лился из исследовательского центра О. Шратта.

Затем старина О. Шратт появился собственной персоной, его шрам растянулся на его лице, словно на надутом шарике. И когда он, что-то промычав, пробежал мимо меня, направляя фонарик на угол клетки гелады-бабуина, я проскользнул мимо него и бросился в обратном направлении в Жилище Мелких Млекопитающих.

И затаился в засаде за дверью его служебного помещения.

Я обозрел все вокруг себя: багор с крючком на конце, электрический штырь и открытый дневник наблюдений на столе.

Бинтуронг по-прежнему болен неизлечимой болезнью; оцелотиха все еще не разрешилась от бремени; а большой лесной кабан по-прежнему мучится с больным клыком. Но никаких замечаний, касающихся умирающего бандикута, я не обнаружил — он либо сдох, либо поправился.

«Скорее всего, сдох», — подумал я, когда услышал, как О. Шратт осыпает геладу-бабуина бранью, не менее пронзительной, чем обезьянья, и бряцает кольцом с ключами, словно гонгом.

Я взял электрический штырь и стал ждать, когда зазвучат по проходу лабиринта угрюмые шаги О. Шратта.

Когда О. Шратт вошел в комнату, я встал позади него и выдернул револьвер из его предусмотрительно расстегнутой кобуры, а когда он повернулся ко мне, выхватив из ножен дубинку, я ткнул его электрическим штырем в переносицу. Он отлетел назад, на мгновение ослепленный. Он направил на меня фонарик, свет фонарика полоснул мне по груди. Но прежде чем он снова ухватился за дубинку, я ткнул его по влажным губам горячим электрическим штырем. На этот раз он поймал настоящий кайф: он завертелся на месте и отключился, потом осел на пол, обхватив руками голову, сплевывая, словно пытаясь избавиться от электрического мусора в деснах.

— О. Шратт, — произнес я. — Если ты откроешь глаза, я проткну тебе глазные впадины насквозь. И отстрелю локти твоей собственной пушкой! — И я для убедительности пощелкал затвором, дабы просто продемонстрировать ему, что не шучу.

— Кто ты? — воскликнул он в бешенстве.

— О. Шратт, — произнес я голосом более глубоким и зрелым, чем мой собственный, — древним голосом, как мне казалось. — Наконец-то я нашел тебя, старина О. Шратт, — монотонно говорил я.

— Кто ты? — спросил он и попытался убрать с глаз руки.

Я ткнул штырем поверх его пальцев. Он взвыл, затем он затаил дыхание, а я задержал свое. В комнате повисла гробовая тишина; в глубине лабиринта стихли даже мелкие млекопитающие.

— Это было давно, О. Шратт, — хриплым голосом произнес я.

— Кто ты? — повторил он, тяжело дыша. — Зейкер? — спросил он и так сильно нажал на глазницы, что костяшки его пальцев побелели.

Я засмеялся низким, раскатистым смехом.

— Нет? Бейнберг? — сказал он, и я снова перестал дышать. — Кто ты? — закричал он.

— Твоя расплата, — торжественно произнес я. — Твой окончательный приговор.

— Окончательный? — простонал О. Шратт.

— Встань, — велел я, и он послушался. Я выдернул дубинку из его ботинка и ею поднял ему подбородок. — Глаза закрыты, О. Шратт, — скомандовал я. — Я поведу тебя с помощью этой дубинки, и только дернись, я тебе вмажу, не хуже, чем прежде, — добавил я, не зная, что бы это могло значить, но надеясь, что ему это покажется убедительным, заставит вспомнить то, как он сам прежде мог вмазать.

— Зейкер? — сказал он. — Это Зейкер, да?

Но я вытолкнул его за дверь в проход.

— Это Зейкер? — воскликнул он, и я легонько стукнул его по голове.

— Потише, пожалуйста, — попросил я, дотрагиваясь до его ушей дубинкой.

— Зейкер, но ведь прошло столько лет, — сказал он.

Но я ничего не ответил; я вел его по проходу в поисках подходящей клетки.

Пустым оказался самый большой вольер — жилище гигантского муравьеда, отсутствующего, выполняющего террористическую миссию О. Шратта. Я зашел за желоб позади ряда клеток, открыл нужную и затолкнул О. Шратта внутрь.

— Что ты делаешь? — сказал он, ощупывая руками все вокруг. — Некоторые из этих животных очень злые.

Но я протолкнул его как можно глубже, пока табличка на дверце желоба не известила: «ГИГАНТСКИЙ МУРАВЬЕД. ПАРА». Затем возникла проблема запихивания О. Шратта в напоминающую яму клетку, где он скорчился на опилках, прикрывая руками лицо и горло. А когда никто на него не набросился, он выпрямился, так что я мог связать его по рукам и ногам — его толстым военным ремнем со множеством пряжек. Я скрестил ему руки и ноги сзади и ткнул лицом в опилки.

— Держи глаза закрытыми! — велел я ему.

— Мне очень жаль, Зейкер, — простонал он. — Честное слово, для нас всех тогда были ужасные времена! — И когда я не ответил, он добавил: — Пожалуйста, Зейкер, это ты?

Он продолжал спрашивать меня, в то время как я выбрался из желоба и запер за собой дверь. Он мог кричать здесь всю ночь, — до тех пор, пока не отодвинут стеклянную задвижку, никто его не услышит. Его крики будут такими же приглушенными, как и у его истерзанных соседей.