Чарльз Сноу - Дело

— Ах, это? — сказал Яго. На мгновение в голосе его проскользнуло пренебрежение, ехидство, легкая насмешка. Затем он снова смягчился. — Я ведь как-то не в курсе. Может, вы расскажете мне, в каком оно сейчас положении?

Мысль о том, что я поступаю нескромно, ничуть не тревожила меня. Уж с кем, с кем, а с ним можно было себе это позволить. Мне даже не понадобилось убеждать себя в том, что, как член совета, который и сам мог при желании принять участие в суде, он имеет право знать. Я просто выболтал ему все. Было так естественно довериться этому стареющему, небрежно одетому человеку с белой бахромкой волос над ушами, в обсыпанном перхотью пиджаке. А ведь мы никогда не были особенно близки. Может быть, как раз потому он и располагал к откровенности, что не заботился о своем внешнем виде, позволил себе опуститься, что он носился со своей неудачей, сжился с ней и даже сумел построить на ней своеобразное счастье. Нет, меня располагала к нему не только его отзывчивость.

Он в два счета разобрался в том, что произошло на суде. Хотя ум его длительное время был упрямо направлен не туда, куда следует, а то и вовсе бездействовал, он по-прежнему оставался острым и ясным. Заявление Гетлифа и ответы Найтингэйла Яго попросил меня повторить.

— Я хочу убедиться, что правильно понял, — сказал он и как-то странно улыбнулся.

Было уже около восьми, а я еще раньше предупредил его, что в девять должен быть у Брауна. Яго пригласил меня пообедать с ним в гостинице. Когда я сказал, что мне не очень хочется есть, он не стал настаивать. Вместе со мной он отправился в колледж; там мы, по-студенчески, накупили еды в буфете: хлеба, пачку масла, большой кусок сыра. У меня в комнате Яго густо мазал маслом громадные ломти хлеба с хрустящей корочкой. И, не отрываясь, с горящими глазами, слушал, пока я второй раз рассказывал ему во всех подробностях, что говорил сегодня Браун и что говорил накануне Найтингэйл.

Яго ел хлеб, пачкая маслом пальцы, и слушал меня. Хотя за окном ярко светило солнце, в комнате стоял прохладный полумрак; при рассеянном освещении черты лица его казались тоньше и резче. Он никого не осуждал и не высказывал никаких сомнений. Раза два он просил пояснить ему кое-что. Он кивал. Внезапно он перебил меня:

— Если я навязываюсь, скажите мне прямо…

— О чем вы?

— Вы не будете возражать, если я пойду с вами к Брауну?

Я этого и ждал и не ждал. Его увлек драматизм положения. Я понимал, что ему не хочется оставаться в стороне. Только ли доброта толкала его на это? Когда-то он был обаятельным человеком; может быть, сейчас — в свой, так сказать, отпускной вечер — ему захотелось доказать себе, что обаяния своего он еще не утратил. Или его мучило раскаяние, что он отказался помочь, когда я просил его? А может, помимо раскаяния, он испытывал еще и некоторое торжество от сознания того, что, будь во главе колледжа он, дело бы до этого не дошло?

— Мне кажется, — сказал Яго, — что Артур Браун может послушать меня. Когда-то мы с ним были дружны.

Ровно в девять мы вместе подходили по мощенному булыжником двору к лестнице, ведущей в кабинет Брауна. После нескольких дней жары желтофиоль под окнами пропылилась и высохла. Мы поднялись наверх, и я первым вошел в кабинет. Браун встретил меня дружелюбно, но сдержанно. Увидев, что следом за мной идет Яго, он даже изменился в лице от удивления.

— Поль! — воскликнул он. Он пересек комнату и пожал ему руку. — Сколько лет, сколько зим!

— Лучше и не считать, — беспечно ответил Яго. — Не буду, однако, обманывать тебя относительно истинной цели своего сегодняшнего визита. А?

— В чем дело?

Увидев Яго, Браун, конечно, и сам понял, в чем дело.

— Боюсь, что я пришел поддержать Эллиота.

— Разве это честно? — спросил Браун.

— А по-твоему, нет? — возразил Яго без тени смущения.

— Как бы то ни было, — сказал Браун, — и что бы ни привело тебя сюда, я очень рад тебя видеть.

Дружеские чувства Брауна, его радость были неподдельны. Из тактических соображений он продолжал оставаться начеку. Он и сам знал, что Яго будет стараться повлиять на него и что зря Яго никогда к нему не пришел бы. Обрадовался примирению — если можно было считать это примирением — не Яго, а он. Однако в свое время Браун и пальцем не шевельнул, глядя на то, как опускается Яго, как он рвет отношения со всеми близкими, за исключением одного человека. Что бы ни случилось с Брауном в жизни, подобная распущенность была для него немыслима. Он был стоиком до мозга костей. Какие бы трагедии ни выпадали на его долю, они не должны были касаться родины, колледжа, его отношений с друзьями. Он порицал Яго за то, что тот поддался своим страстям; такую слабость характера Браун не понимал — она вызывала в нем одно презрение. (А может, он и завидовал тем, кто мог вот так, всецело отдаваться своим чувствам?) Кроме того, он великолепно знал, что отношение к нему Яго изменилось в худшую сторону. И несмотря ни на что, пусть даже дружеские чувства его к Яго заметно охладели, исчезнуть они не исчезли. Браун вопреки — или вернее благодаря — своему реалистическому подходу к людям был гораздо более постоянен в своих привязанностях, чем большинство из нас. Он не умел менять их, как костюмы или как тактические приемы. Я всегда считал, что это качество было помехой ему — возможно, единственной — в его искусстве руководить людьми.

Браун угощал нас не спеша, даже с некоторой торжественностью.

— Для вас, Эллиот, у меня припасена бутылка белого бургундского, — сказал он мне, — я подумал, что после всех ваших трудов оно вас может подбодрить. А ты, Поль, если память мне не изменяет, к нему всегда был более чем равнодушен? Так, кажется?

Память не изменяла Брауну. Яго попросил глоточек виски.

— Думаю, что это осуществимо, — ответил Браун, выходя в соседнюю комнатку. Он принес оттуда бутылку виски, сифон и кувшин с водой и поставил все это около Яго.

— Ну так, теперь, кажется, все довольны! — сказал Браун, усаживаясь в кресло. Он сказал Яго, что тот хорошо выглядит. Осведомился о его саде. Подобно американскому бизнесмену, он готов был до бесконечности обмениваться любезностями, прежде чем приступать к делу. Пусть кто угодно заговаривает о деле первым — он не намерен этого делать. Однако состязания на выдержку не состоялось. Яго все равно проиграл бы его, но он и не собирался в нем участвовать. Очень скоро он улыбнулся и сказал:

— Я сегодня многое узнал об этой истории.

— Да?

— И о том, что произошло во время заседания суда… Я, конечно, ни на минуту не сомневаюсь в точности рассказа Эллиота.

— И в этом, — вставил Браун, — ты, безусловно, прав.

Внезапно тон Яго стал резким.

— Правильно ли я понял, Артур, — он пригнулся вперед, — что с самого начала ты видел это дело через призму своего отношения к людям? То есть исходил из своего представления о людях, замешанных в нем?

Умение Брауна оттягивать ответ на прямой вопрос изменило ему на этот раз.

— Допустим, что так, — сказал он.

— Ты всегда смотрел на все с этой точки зрения.

Яго говорил ласково, но веско, как человек, который знает, что говорит, и считает, что ему дает на это право их былая дружба и прошлое, которого никто из них не забыл, словно как когда-то в молодости, Браун все еще находился под его влиянием. Обратись я к Брауну с теми же словами, они не имели бы той убедительности.

— Не нахожу, — сказал Браун, — чтобы такая точка зрения была совсем неправильна.

— Да, но на этот раз она могла заставить тебя поступить совсем неправильно.

— Ты не можешь ожидать от меня, чтобы я согласился с тобой, Поль.

— Я отдаю тебе должное. — В свои слова Яго вложил всю силу убеждения, на какую был способен, вместе с тем в них чувствовалось желание сделать больно, — ты никогда не страдал самомнением, и единственно, что ты в себе переоценивал, это свое умение судить о людях.

— Я никогда не переоценивал свои возможности на этот счет.

— Разве?

— Надеюсь, что нет, — сказал Браун.

— Больше, чем ты думаешь, Артур, больше, чем ты думаешь!

— Только дурак может претендовать на то, что он хорошо разбирается в людях.

— Только дурак, — парировал Яго, — претендует на это открыто. Однако я знавал умных людей, в том числе и тебя, которые в душе уверены в этом.

— Могу повторить только: я надеюсь, что это неправда.

— Не уверил ли ты себя с самого начала в том, что Говард не может быть невиновен?

— Это не совсем честный прием, — твердо ответил Браун. — Но я все-таки тебе отвечу. Подойдем к этому с другой стороны, — все, что я знаю об этом человеке, заставляет меня думать, что он мог совершить такой поступок.

Яго улыбнулся многозначительно и понимающе.