Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды

Мик был невысокий, подвижный человек, любитель поговорить. У него была повреждена рука. По утрам ему разрешалось вставать, чтобы сходить в ванную умыться. Вернувшись, он останавливался у своей кровати и, посмотрев на нее сверху вниз, закатывал рукава пижамы, словно собираясь вкапывать столб для забора, затем забирался под одеяло, подпирал подушками спину, клал руки перед собой на одеяло и с довольным выражением оглядывал палату, словно в предвкушении чего-то приятного.

— Он дожидается, чтобы его завели, — говорил о нем в такие минуты Энгус.

Иногда Мик, изумленно хмурясь, принимался разглядывать свою руку и повторял при этом:

— Будь я проклят, если понимаю, как это случилось. Только что рука была цела и невредима — я бросил мешок с пшеницей на телегу, и вдруг как она хрястнет. Вот так всегда: здоров, здоров, а потом сразу и сляжешь.

— Тебе еще повезло, — вставлял свое замечание Энгус. — Через два-три дня будешь снова сидеть в пивной. А вот насчет Фрэнка ты слыхал?

— Нет.

— Так вот, он умер.

— Не может быть! Подумать только! — воскликнул Мик. — Я же говорю: сейчас бегаешь молодцом, а через минуту лежишь мертвецом. Когда он выписывался во вторник, он был здоров. Как же это?

— Разрыв сердца.

— Это тоже скверная штука — никогда заранее не угадаешь, — произнес Мик.

Он угрюмо замолчал и просидел так до самого завтрака; но, когда сиделка с подносом подошла к нему, он повеселел и обратился к ней с вопросом:

— Скажи, пожалуйста, когда ты меня полюбишь?

Сиделки в белых накрахмаленных передниках, розовых платьях и ботинках на низком каблуке сновали мимо моей кровати; иногда они улыбались мне или останавливались, чтобы поправить одеяло. Их тщательно вымытые руки пахли карболкой. Я был единственным ребенком в палате, и они относились ко мне с материнской нежностью.

Под влиянием отца я иногда принимался отыскивать в людях сходство с лошадьми, и, когда я смотрел на носившихся взад и вперед сиделок, они казались мне похожими на пони.

В тот день, когда меня привезли в больницу, отец, поглядев на сиделок (он любил женщин), заметил матери, что среди них есть несколько хороших лошадок, но они плохо подкованы.

Когда с улицы доносился конский топот, я вспоминал отца, мне казалось, что я вижу его верхом на норовистой лошади, и он обязательно улыбался. Я получил от него письмо, в котором он писал: «У нас стоит засуха, и мне приходится подкармливать Кейт. У ручья еще сохранилось немного травы, но я хочу, чтобы Кейт к твоему приезду была в хорошей форме».

Прочитав письмо, я сказал Энгусу Макдональду:

— У меня есть пони по кличке Кейт. — И добавил, повторяя выражение отца: — У нее шея длинновата, но это честная лошадь.

— Твой старик, кажется, объезжает лошадей? — спросил Энгус.

— Да, — сказал я, — он, наверно, самый лучший наездник в Туралле.

— Одевается-то он франтом, — пробормотал Макдональд. — Когда я его увидел, мне показалось, что он из циркачей.

Я лежал, размышляя над его словами, и не мог понять, похвала это или нет. Мне нравилась одежда отца. По ней сразу было видно, что он человек ловкий и аккуратный. Когда я помогал ему снимать сбрую, на моих руках и одежде оставались следы смазки, но отец ни разу не запачкался. Он гордился своей одеждой. На его белых брюках из молескина никогда не было ни единого пятнышка; его ботинки всегда блестели.

Он любил хорошую обувь и считал себя знатоком по части кожи. Носил он обычно штиблеты с резинкой и очень ими гордился. Каждый вечер он садился у кухонного очага, снимал ботинки и тщательно осматривал их, сначала один, а затем другой: он мял руками подошву, разглаживал верх и так и этак, чтобы проверить, нет ли признаков того, что они начали изнашиваться.

— На левом верх сохранился лучше, чем на правом, — как-то сказал он мне. — Это очень странно. Правый выйдет из строя раньше левого.

Часто он рассказывал о профессоре Фентоне, который содержал цирк в Квинсленде и щеголял нафабренными усами. Профессор носил белую шелковую рубашку, подпоясанную красным кушаком, и умел делать бичом двойную сиднейскую петлю. Отец тоже умел хлопать бичом, но ему было далеко до профессора Фентона.

Пока я раздумывал обо всем этом, в палату вошел отец. Он шел быстрым коротким шагом и улыбался. Одной рукой он придерживал на груди что-то спрятанное под его белой рубашкой.

Подойдя, отец склонился надо мной:

— Ну, как ты, сынок?

Настроение у меня было неплохое, но от отца пахнуло домом, и мне вдруг захотелось плакать. До прихода отца и наш дом, и старая ограда из жердей, на которую я взбирался, чтобы посмотреть, как он объезжает лошадей, и куры, и собаки, и кошки — все это было вытеснено, заслонено новыми впечатлениями, но теперь они вновь стали чем-то близким, реальным, и я понял, как мне их недостает. И как мне недостает матери.

Я не заплакал, но отец, посмотрев на меня, крепко сжал губы. Он сунул руку за пазуху, где было что-то припрятано, и вдруг вытащил оттуда барахтающееся существо светло-коричневого цвета. Он приподнял одеяло и положил мохнатый комочек ко мне на грудь.

— Держи его, обними покрепче, — сказал он с жаром. — Прижми его к себе. Это один из щенков Мэг. Лучший из всех, и мы назвали его Аланом…

Я обхватил руками пушистую живую теплоту, прижал ее к себе — и в мгновение ока вся моя тоска исчезла. Бесконечное счастье наполнило меня. Я посмотрел в глаза отцу, и оно передалось ему: я понял это по тому, как он улыбнулся мне.

Щенок заерзал, и я заглянул в норку, которую, приподняв руку, сделал из одеяла: он лежал там и смотрел на меня лучистыми глазенками, дружелюбно виляя хвостиком. Радость жизни, пульсировавшая в нем, передалась и мне, освежая и укрепляя меня, и теперь я уже чувствовал себя гораздо лучше.

Щенок приятно давил на меня своей тяжестью, и от него пахло домом. Мне захотелось, чтобы он был со мной всегда.

Макдональд, не спускавший с нас взгляда, подозвал Мика, который проходил по палате с полотенцем.

— Ступай, Мик, займи сиделок разговорами. — А отцу он пояснил: — Сами знаете: собака в больнице… Они ведь не понимают… Вот в чем дело.

— Да, это так, — сказал отец, — но хватит и пяти минут. Ведь это для него все равно что глоток воды в жару…

Я уважал взрослых. Я думал, что они способны преодолеть любую трудность и обладают большим мужеством. Они могли починить любую вещь, они всё знали, они были сильными, на них можно было положиться. Я с нетерпением ждал того времени, когда вырасту и стану таким, как они, — настоящим мужчиной.

Мой отец казался мне в этом смысле образцом. В тех случаях, когда он, по моему мнению, вел себя так, как настоящему мужчине вести себя не положено, я был уверен, что он делает это сознательно и лишь с единственной целью — позабавить окружающих. Я был уверен, что он всегда сохраняет власть над собой. Этим объясняется и то, почему я не боялся пьяных.

Когда отец напивался (что случалось редко), я был уверен, что, хотя он предстает перед всеми в ином виде, чем обычно, на самом деле он по-прежнему остается трезвым и взрослым и лишь скрывает это от других.

Я с восхищением смотрел на него, когда, вернувшись домой после затянувшегося посещения трактира, он обнимал мать и с возгласом: «А ну-ка!» — начинал кружить ее по кухне в диком танце, сопровождая его оглушительными выкриками. Для меня пьяный был лишь веселым, говорливым, хохочущим человеком, который пошатывался нарочно, для забавы.

Однажды вечером две сиделки ввели в нашу палату пьяного, доставленного в больницу полицией. Я смотрел на него с удивлением и испугом, потому что он был во власти какой-то силы, с которой не мог совладать. Его била дрожь, из раскрытого рта вяло свисал язык. Когда его проводили через открытую дверь, он посмотрел на потолок и закричал:

— Эй, ты, что ты там делаешь? А ну, слезай! Сейчас я с тобой разделаюсь!

— Там ничего нет, — сказала одна из сиделок. — Идите же!

Он шел между ними, как арестованный, то и дело сворачивая к стене. Наконец они довели его до ванной.

После ванны его уложили на кровать рядом с постелью Мика и дали ему снотворное. Глотая лекарство, он издавал какие-то странные звуки и кричал:

— К черту! — И, словно жалуясь кому-то, добавил: — Это яд, страшно ядовитая штука.

— Теперь лежите спокойно, — приказала сестра. — Никто вас здесь не тронет. Скоро вы уснете.

— Фараоны хотели свалить все на меня, — бормотал он. — Мой приятель напал на меня первым… Да, да, так оно и было… А где я, черт возьми? Вы сестра, правда? Здравствуйте… А мы уже месяц гуляем… Я прилягу… Сейчас буду лежать спокойно…

Сестра, положив руку ему на плечо, мягким движением заставила его опуститься на подушку и немного погодя вышла из палаты. Когда дверь за ней закрылась, он сперва лежал спокойно в воцарившемся полумраке, затем вдруг присел на кровати и стал рассматривать потолок. Он оглядел стены, пол, ощупал раму кровати, словно исследуя прочность капкана. Тут он заметил Мика, который созерцал его с высоты своих подушек.