Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом

Девять пятьдесят. Врачи уходят, машина вновь продолжает ровно гудеть. Медсестра наблюдает за дневной комнатой из своего стеклянного ящика, картина перед ней снова приобретает железную четкость очертаний — ровное, упорядоченное движение мультфильма.

На каталке вывозят Тейбера.

— Пришлось сделать еще один укол, когда он начал приходить в себя после пункции, — сообщает ей техник. — Как вы думаете, может, раз уж мы за него взялись, заберем его в Главный корпус и попробуем попилить на ЭШТ, и сэконал сэкономим?

— Отличная мысль. И хорошо бы потом отправить его на энцефалограф проверить голову: вдруг потребуется работа на мозге?

Техники несутся рысью, толкая впереди коляску с больным, словно человечки из мультиков или марионетки, механические марионетки из кукольных спектаклей о Панче и Джуди, в которых считается смешным, когда куклу избивает дьявол или проглатывает вместе с головой улыбающийся крокодил…

Десять часов. Приносят почту. Иногда конверт надорван..

Десять тридцать. Является тип из службы по связям с общественностью в сопровождении дамского клуба. Всплескивает руками у двери:

— Привет, ребята. Не пугайтесь, не пугайтесь… оглянитесь вокруг, девушки… как чисто, светло! Это мисс Вредчет. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Она, девушки, точно как мать. Не в смысле возраста, ну, вы меня понимаете.

Воротник рубашки у Связей с общественностью настолько тесен, что, когда он смеется, лицо его распухает, а смеется он — не знаю над чем — почти все время тонким быстрым смехом, как будто хочет остановиться, но не может. Лицо распухает, багровеет, не лицо, а шар с нарисованными чертами. Волос нет не только на лице, но и на голове почти чисто; кажется, что он их когда-то приклеил, но они сползли ему за манжеты, в карман рубашки, за воротник. Вот почему, наверное, у него такой тугой воротничок — чтобы волосы туда больше не сыпались.

Может, поэтому он так много смеется — они все равно туда попадают.

Он водит экскурсии для серьезных женщин в ярких пиджаках клуба, которые кивают головами, когда он подчеркивает, как все изменилось за последние годы. Он показывает телевизор, большие кожаные кресла, гигиеничные фонтанчики для питья; потом они все идут пить кофе на медсестринский пост. Иногда он бывает один, стоит посреди дневной комнаты и всплескивает руками (слышно, что они влажные), всплеснет два-три раза, пока они не слипнутся, держит их, будто молится, под одним из своих подбородков и вдруг начинает кружиться. Кружится, кружится посреди комнаты, дико и безумно глядит на телевизор, новые картины на стенах, на гигиеничный фонтанчик для питья. И смеется.

То, что он видит, кажется ему настолько смешным, что он никогда не делится об этом с нами. А мне смешно, что он кружится и кружится, будто кукла-неваляшка: наклонишь ее, но утяжеленное дно сразу возвращает ее назад, она снова вертится. И никогда я не видел, чтобы он смотрел людям в глаза…

Десять сорок, сорок пять, пятьдесят. Больные курсируют туда-сюда на ЭТ, ТТ или ФТ, в какие-то подозрительные комнатушки, где стены никогда не бывают одного размера, как и полы на одном уровне. Механизмы, шум которых слышен вокруг, работают устойчиво на полных оборотах.

Отделение гудит, будто текстильная фабрика, — я знаю, я слышал однажды, когда наша футбольная команда играла со средней школой в Калифорнии. Тот спортивный сезон оказался удачным, и наши спонсоры так возгордились и увлеклись, что отправили нас в Калифорнию на матч с местной школьной командой. В городе нам нужно было побывать на каком-нибудь предприятии. Наш тренер любил доказывать, что спорт развивает не только мускулатуру; так, например, путешествуя, человек накапливает определенные знания, поэтому в каждой поездке перед игрой он загонял команду на молокозавод, свеклоферму или консервный завод. В Калифорнии это была текстильная фабрика. Когда нас туда повели, большинство наших не стали утруждать себя тщательным осмотром, глянули кое-что и вернулись в автобус коротать время за какой-нибудь игрой на чемоданах, а я остался стоять в уголке, чтобы не мешать негритянкам, снующим в проходах между станками. Фабрика и все это гудение, грохот, стрекочущие машины и люди, дергающиеся в каком-то жутком общем ритме, нагнали на меня странную дремоту. Поэтому я остался, а еще потому, что вспомнил, как мужчины из нашего племени в самые последние дни покидали деревню. Они шли на строительство плотины работать на камнедробилке — бешеный ритм, загипнотизированные однообразием люди…

Мне хотелось уйти с командой, но я не мог.

Только наступила зима, и я все еще был в куртке, которую получил за победу в чемпионате, — красно-зеленая, с кожаными рукавами и вышитым на спине футбольным мячом. На эту куртку засматривались многие негритянки, и я снял ее. Но они продолжали смотреть. Я тогда вообще-то был намного внушительней.

Одна девушка оставила свой станок, огляделась по сторонам — нет ли поблизости мастера — и подошла ко мне. Спросила, будем ли мы играть сегодня вечером, и рассказала, что ее брат — центральный защитник в калифорнийской команде. Поговорили о футболе, о том о сем, и вдруг ее лицо мне показалось каким-то нечетким, будто в тумане. Это из-за хлопковой пыли, которая висела в воздухе.

Я сказал ей об этом. А еще о том, что представил, как вижу ее лицо в утреннем тумане во время охоты на уток. Она закатила глаза, прыснула в кулак и спросила: «Чего это ради ты хотел бы побыть со мной в этой темноте?» Я ответил, что она могла бы смотреть за моим ружьем, и другие девушки тоже покатились со смеху. Я и сам посмеялся с ними. Мы продолжали болтать и хихикать, как вдруг она схватила меня за запястья и впилась в них пальцами. Черты ее лица неожиданно стали ясными и четкими, и я понял, что она чего-то страшно боится.

— Увези, — прошептала она, — увези меня с собой, большой. С этой фабрики, из этого города, из этой жизни. Забери меня в какое-нибудь… утиное местечко. Куда-нибудь забери. Ну, большой?

Ее красивое шоколадное лицо сияло передо мной. Я разинул рот и не знал, что ответить. Несколько секунд мы стояли, сцепившись, но вот тон фабричного шума изменился, и ее потащило от меня, словно какие-то невидимые цепи держали ее крепко и тянули назад. Ногти ее царапнули по моим рукам, и, как только ее оторвало от меня, темное лицо ее вновь начало расплываться в этом хлопковом тумане, становясь мягким и текучим, как тающий шоколад. Она засмеялась, резко повернулась, взлетела цветастая красная юбка, открыв на миг желтую ногу. Подмигнув мне через плечо, девушка бегом вернулась к машине, где груда ткани, переполняя стол, стекала на пол; схватила ее и легко, как перышко, кинулась в проход между машинами, чтобы сбросить тюк в приемный желоб, и пропала за углом.

Крутятся, вертятся веретена, мелькают челноки, бьют нитью в воздухе катушки, снуют девушки в цветастых юбках меж серо-стальных машин и побеленных стен — единый жуткий механизм, связанный и пронизанный насквозь белыми линиями. Все это засело во мне и время от времени вспоминается, когда я думаю о нашем отделении.

Да. Я даже знаю, что именно навевает мне эти воспоминания. Наше отделение тоже фабрика в Комбинате, и цель ее — исправлять ошибки, которые допустила жизнь: школа, церковь и т. д. Вот для чего больница. Когда же готовое изделие возвращается в общество, хорошо отлаженное, как новое, иногда даже лучше нового, сердце Большой Сестры переполняется радостью. То, что вначале поступило испорченным и разнородным, теперь превратилось в хорошо функционирующий, отрегулированный элемент — гордость всей команды и восхищение. Смотрите, как он скользит, передвигаясь с напаянной улыбкой, приспосабливается к жизни небольшого приятного городка, где на улице как раз роют траншею под водопровод. Ему это доставляет радость. Наконец-то он приведен в соответствие с окружением…

«Удивительно, как изменился Максвелл Тейбер после больницы: немного похудел, небольшие синяки вокруг глаз, но — знаете? — это совсем другой человек. Ей-Богу, современная американская наука…»

И свет в окне его полуподвального жилья каждый день горит далеко за полночь, потому что элементы замедленной реакции, установленные техниками, обеспечили его пальцам прекрасную сноровку; он склоняется над одурманенным телом жены, над двумя дочками четырех и шести лет и соседом, с которым по понедельникам играет в кегли, — приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяется.

Когда наконец через заданное число лет механизм останавливается, город выказывает ему свою любовь: газета помещает фотографию, как в прошлом году в День уборки кладбищ он помогал бойскаутам, жена получает письмо от директора школы о том, каким вдохновляющим примером для молодежи был Максвелл Уилсон Тейбер. Даже бальзамировщики — эти два плута и рвача — потрясены случившимся.