Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

И в голосе Его Величества слышатся не только понимание и терпение, но и угроза.

Один из шпиков в штатском, в задачи которых входило наблюдение за господами из высшего света, за их прибытием и отбытием, за их нравами и повадками, за их безнравственностью и бесчинствами, за их связями и знакомствами, — так вот, один из этих шпиков докладывает начальнику полиции, что барон Тайтингер уже час находится в вестибюле, в лакейской, в обществе дочери заведующего гардеробами Вессели. Начальник полиции незамедлительно отправляется в указанное место. Прикомандированный для особых поручений Тайтингер, услышав стук, поднимается. Подходит к двери. Разоблачение отнюдь не страшит его: ведь он совершает нечто само собой разумеющееся, более того, пожалуй, даже подобающее; другое дело, что не подлежат огласке забавы именно с дочерью Вессели, заведующего гардеробами. Бедный Тайтингер, ему и невдомек, что тайный агент Вондрак его давным-давно выследил.

Тайтингер оправляет сорочку и подходит к двери. Узнает начальника полиции и приходит к выводу, что о крошке Вессели уже все равно известно, и поэтому, выйдя в коридор, не утруждает себя тем, чтобы закрыть за собой дверь.

— Барон, прошу вас, — говорит начальник полиции. — И немедленно!

— Будь здорова, — кричит Тайтингер в открытую дверь крошке Вессели.

Поднимаясь рядом с начальником полиции по плоским ступеням, Тайтингер не осведомляется, чего ради его сдернули с места. И без того можно догадаться, что речь зайдет о каком-нибудь чрезвычайно деликатном поручении, о деле, связанном с применением его собственных, барона Тайтингера, способностей и возможностей. Ведь не зря его в свое время прикомандировали для особых поручений. В обычных ситуациях он мог и сплоховать, зато в чрезвычайных на выручку к барону приходила его фантазия. Туда, где в маленькой комнате сидели трое господ, растерянные и беспомощные, измученные раздумиями о поисках несуществующего выхода из обозначившегося тупика, бледные от страха, чуть ли не занемогшие от осознания собственного бессилия, ротмистр Тайтингер ворвался как свежий ветер. И после того как остальные господа боязливым шепотом изложили ему по-французски свои заботы, он воскликнул, как делал это обычно, сидя за картами, воскликнул на том не столько местном, сколько повсеместном диалекте, который восходил, казалось, к говору всех немецких земель, входящих в империю, разом:

— Господа! Господа! Да это же просто как перст!

Все трое навострили уши.

— Просто как перст, — повторил Тайтингер.

Мгновенно, буквально в ту же секунду как он услышал, что речь идет о графине В., в нем проснулась не ведомая ему дотоле ненависть, своего рода изобретательная мстительность, чрезвычайно изобретательная, даже изощренная, фантастическая, можно даже сказать, вдохновенная. И она заговорила тотчас же голосом барона:

— Господа! В Вене огромное число женщин, несметное количество женщин, неисчислимое множество! А Его Величество шах… нет, я не хочу сказать, что у него дурной вкус, напротив, совершенно напротив!.. Однако Его Величество, и это вполне можно понять, никогда не имел случая убедиться, какие… какие… скажем, бывают случаи и степени сходства.

Он имел в виду собственный опыт с Мицци Шинагль. Ему вдруг почудилось — и это почудилось ему впервые за всю его беззаботную ветреную жизнь, — что душа его навек пропала и не изведает вечного блаженства. Необъяснимая ненависть к графине В. охватила его и еще менее понятное ему самому желание, чтобы шах действительно взял ее. Неведомое прежде смятение бушевало в его душе: еще продолжая желать, чтобы женщина, которую он когда-то любил и которую, как ему показалось, в этот миг он начал любить по-новому, была постыдным образом отдана на потребу какому-то персу, он тут же, в тот же самый момент, страстно захотел любой ценой избежать позорного поручения. Внезапно он понял, что все еще безответно влюблен, что вся его неожиданная мстительность — от безответной любви, но что в то же самое время ему надлежит охранять предмет своей любви и своей мстительности, словно тот принадлежит ему одному; он понял, что не следует ему выставлять на позор даже «двойняшку» любимой женщины, даже Мицци Шинагль, но что, тем не менее, пусть окольным путем, ему все же придется предать, продать, опозорить и оскорбить ее.

— Господа, нет ничего легче, — начал он и, произнеся эти слова, устыдился и вместе с тем обрадовался. — Нет ничего легче, чем подыскать человеку двойника. Почти каждый из нас — не правда ли, господа — знает применительно к самому себе о существовании такового. И у дам есть двойники, да и почему, собственно говоря, нет? Двойники, или «двойницы», дам попадаются и среди женщин, находящихся, скажем так, на казарменном положении. Господин начальник полиции наверняка понял, что я имею в виду!.. Тем самым мы сможем избежать массы неприятностей. Я хочу сказать, мы избежим крайне непредсказуемого, а то и наказуемого поворота событий в связи с необходимостью доложить Его Императорскому Величеству о ситуации, избежим неприятностей, не продемонстрировав при этом недружелюбия…

«Непредсказуемость» и «наказуемость» были при дворе едва ли не синонимами.

Господа мигом смекнули, о чем речь. Взглянули, правда несколько озадаченно, на великого визиря, но вежливая улыбка у него на устах не сменилась пренебрежительной гримасой. Визирь не хотел — а теперь это поняли и остальные — показывать, что и он сообразил, в чем дело. Да и восхитился он поневоле изобретательной фантазией ротмистра.

— Господа пришли к единому мнению, — спросил он по-французски, как бы желая подчеркнуть, что немецкий в исполнении Тайтингера его пониманию недоступен. — Могу ли я известить моего государя?

— Даму мы скоро разыщем, ваше превосходительство!

И, произнеся это, Тайтингер поклонился.

Через пять минут самые стойкие из зевак, дожидавшиеся, несмотря на поздний час, на улице в жалкой и зыбкой надежде увидеть собственными глазами, как в экипаж садится какой-нибудь граф, князь, а то и эрцгерцог, были вознаграждены за свое долготерпение: по меньшей мере восемнадцать господ во фраках и в цилиндрах покинули дворец. Увы, то были не принцы. Это были сексоты специального отдела, «специалы», как их называли, это были знатоки, соглядатаи и шпики высшего света, полусвета и антисвета, иначе говоря, городского дна. Двое полицейских, патрулирующие у ворот, наверняка узнали их. Охранники свистнули, подкатили экипажи на резиновом ходу, господа расселись по экипажам.

Всем этим субъектам были отлично знакомы дамы и господа изо всех трех вышеперечисленных сфер — света, полусвета и антисвета. Предводителем у них был некий Седлачек. Перед отъездом он заверил начальника полиции:

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство! Через полчаса, максимум через час, госпожа графиня будет здесь, то есть, я хотел сказать, ее сестра-двойняшка.

На Седлачека можно было положиться. И фотографии ему не требовались. Все лица были у него в голове. И графиню В. он знал лично. И барона Тайтингера тоже. Он знал о безнадежной любви ротмистра к графине. Он знал также, каким образом Тайтингер утешился. Он знал Мицци Шинагль, знал ее нынешнее местопребывание, знал, сверх того, о ее происхождении, о лавке в Зиверинге, об отце-печнике. Все же, в отличие от барона, он вовсе не был убежден в том, что Мицци Шинагль походит на графиню, взыскуемую Его персидским Величеством, напротив, считал, что она напоминает ее весьма отдаленно, в частности, и потому, что наверняка сильно подурнела в заведении у госпожи Мацнер. И все же, на худой конец, если его агенты не отыщут кого-нибудь получше, сойдет и она.

Казалось, все — по крайней мере, на какое-то время — было улажено, и часок, в худшем случае полчаса, господа, замешанные в эту аферу или, вернее, посвященные в нее, надеялись передохнуть. Но тут случилось нечто небывалое и не зафиксированное в официальных анналах имперской придворной истории: гость императора Австрии вернулся в бальный зал. Об этом немедленно известили капельмейстера, вновь грянул национальный гимн Персии, и конечности у танцующих словно налились свинцом.

Но шах ничего не видел и не слышал, он не отвечал на поклоны. Через несколько минут он просто-напросто смешался с толпой гостей на балу. Он бродил по залу. Он не замечал, как люди перед ним расступаются, предоставляя ему широкие проходы, не замечал, как мир словно бы раскалывается перед ним. Оркестр беспрерывно играл вальсы Штрауса, но плясунов и плясуний разбил почтительный паралич.

Барон Тайтингер сразу же заметил шаха в толпе. Он-то знал, кого тот выискивает среди танцующих. Время шло — и вот-вот должны были подтянуться «специалы». Следовало в ближайшие полчаса любой ценой предотвратить встречу шаха с графиней на балу и возможный обмен репликами. Шаха, впрочем, было из зала не удалить. Значит, следовало отправить домой графиню.