Стефан Каста - Лето Мари-Лу

Сегодня самый жаркий день лета, город словно вымер. Одинокие силуэты прячутся в густой тени деревьев в парке. В больнице царит такая тишина, что с легкостью поверишь, будто она заброшена. Входные двери распахнуты настежь. Коридоры пусты. В столовой вяло колышутся шторы. Все медсестры как сквозь землю провалились. Мы скользим по блестящему полу в отделение номер четыре и в самом конце коридора находим палату номер двадцать один.

Мари-Лу знает, что мы придем, и не реагирует, когда мы распахиваем дверь. Она лежит на спине, на большой стальной кровати у окна. На столике рядом с изголовьем стоят две вазы с цветами. Лицо Мари-Лу бледно, кажется, она стала меньше ростом.

— Привет, Мари-Лу, — говорит папа.

Она едва заметно кивает в ответ.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Нормально, — отвечает она.

— На улице чертовски жарко, — говорю я и корчу гримасу, поскольку не знаю, что сказать. В голове вертится, что, во всяком случае, ей повезло в том, что она лежит в прохладной комнате.

Мари-Лу молчит.

— Мама с папой передают тебе привет, — говорит мой отец.

В этом не было необходимости, поскольку Ирья навещает ее каждый день.

Я осматриваю палату. Комната довольно маленькая, почти как моя. Около входной двери — туалет. Что ж, если ты вынужден пролежать неподвижно на специальной кровати несколько недель, то отдельная палата — это то, что нужно.

— Какой у тебя прекрасный вид из окна, — говорит папа и кивает на ветвистые деревья в парке.

Мари-Лу по-прежнему молчит.

Папа вспоминает о коробке шоколадных конфет и достает ее, а я протягиваю Мари-Лу букет, который все это время держал за спиной.

При виде колокольчиков ее лицо светлеет. Быстро, словно проблеск солнца из-за туч.

— Спасибо, — говорит она. — Какие красивые!

— Это с «бронзового века», — говорю я. — Их там много.

Я говорю все это, чтобы подчеркнуть, насколько эти цветы важнее для нас, чем обычные. Они с «нашего» луга. Глаза Мари-Лу наполняются слезами.

— Мы обязательно сходим туда, когда ты вернешься, — говорю я.

Мари-Лу кивает. Сглатывает. Ее взгляд совершенно не похож на тот, к которому я привык. Он заставляет меня вздрогнуть.

— Наверное, я никогда не смогу, Адам. Скорее всего, я останусь здесь.

Я смущаюсь, не знаю, что сказать. Я готов расплакаться. Мне известно, что у нее серьезная травма спины. Пройдет немало времени, прежде чем ей станет лучше. Не исключено, что она никогда полностью не поправится. Но все же Мари-Лу повезло. Позвоночник поврежден низко. Она приземлилась на попу. Скорее всего, благодаря этому она и осталась жива.

Все эти мысли проносятся в моей голове, когда я вижу глаза Мари-Лу. Я испугался. Откуда-то издалека доносится папин голос, рассказывающий о том, как далеко шагнула медицина. Я не слушаю его. Я лишь смотрю на Мари-Лу. Ее глаза совершенно пусты. Это все равно, что смотреть в две черные дыры. Самой Мари-Лу там нет.

Я еще раз навещаю ее. В этот раз она выглядит усталой и печальной. Она почти ничего не отвечает и через некоторое время начинает плакать. В палату заходит молодая медсестра с длинной черной косой и говорит, что Мари-Лу нужно отдохнуть.

Несколько дней спустя мы уезжаем в Стокгольм. Папин отпуск закончился.

Следующим летом Мари-Лу с Ирьей так и не приехали. Бьёрн живет в Нордене один и ведет неравный бой с сорняками и алкоголем.

В то лето Мари-Лу должно было исполниться тринадцать, и впервые в их большой двор никого не пригласили.

В день ее рождения я иду на «бронзовый век», собираю букет цветов и кладу его на один из курганов. Тихо стою рядом, молюсь, чтобы Мари-Лу поскорее выздоровела, и все стало как прежде.

Мы проводим в нашем доме всего несколько дней. Думаю, мы с папой чувствуем одно и то же: мы не можем здесь оставаться. Позже папа приезжает сюда снова. Иногда один. Как-то раз — с Бритт. Но без меня. Я не могу. Не могу освободиться от всего того, что случилось. Словно это я сам упал. Папа говорит, что я слишком впечатлительный. Возможно, он прав. Но тогда мне всё казалось иначе.

Время от времени папа звонит Ирье. Она рассказывает, что с Мари-Лу все по-прежнему, и она очень беспокоится за нее. Мари-Лу стала замкнутой и язвительной. Одно время мне казалось, что папа увлечен Ирьей. Что между ними что-то есть. Почему бы и нет? У них много общего. Но дальше звонков дело не пошло. Папа слишком ленив. Он не в силах увлечься по-настоящему. Считает, что ему и так хорошо. Ведь у него есть я.

Я качаю головой и смотрю в сторону Нордена. Жизнь так хрупка. Изменить ее так же легко, как прихлопнуть комара. Завтра или через пять минут все может стать другим.

Есть ли смысл у того, что произошло с Мари-Лу? Есть ли смысл во всей этой бессмыслице, что происходит с нами? Как-то раз зимой к нам зашли два распространителя из какой-то религиозной секты и беседовали со мной на эту тему. Два худых бедолаги в костюмах, с прилизанными волосами и в очках. Я собирался поскорее закрыть дверь, но им удалось повернуть разговор так, что якобы у них есть ответы на интересующие меня вопросы. Тогда-то они и сказали, что у всех событий есть смысл. Наш долг — понять, в чем же он.

Я кивал и соглашался. Сказал, что это стоит обдумать. Иначе от них не отделаешься. Но один вопрос постоянно жег мне язык: в чем смысл того, что двенадцатилетняя девочка прыгает с высокого дерева и становится инвалидом?

Но я так и не задал его. Лишь кивал и не осмеливался возразить. Это трусость, но иногда я такой трусливый.

Позже выяснилось, что существуют разные версии падения с дерева Мари-Лу. Для меня все было ясно как день. Она пыталась свести счеты с жизнью. Но Бьёрн с Ирьей были убеждены, что она просто оступилась и упала. Несчастный случай. Даже папа, несмотря на свою способность мыслить критически, согласен с ними. Неужели взрослые слепы? Или они не в силах взглянуть неприятной правде в глаза?

Я переживал все это иначе. Может, это звучит странно, но я втайне восхищался поступком Мари-Лу. Мне нравилось ее мужество, ее непреклонная решимость. Когда я думал об этом, на меня нападала дрожь. Это так типично для Мари-Лу. Ею всегда руководили чувства. Вот какой она была.

После обеда я сажусь на велосипед и еду в «Вивохаллен». Торможу около автобусной остановки и проверяю наш почтовый ящик. Нахожу открытку из Дамаска. Папа пишет, что страдает от жары. Почти сорок градусов в тени.

Еду дальше и вижу множество ромашек среди колосков пшеницы. Белые цветы напоминают пену на поверхности поля. Воздух сухой. У нас тоже жарко. Пряно пахнет спелым зерном. Я вспотел, хотя еду медленно. «Сорок градусов в тени, — думаю я. — Бедный папа!»

Покупаю в магазине хлеб, молоко, простоквашу и коробочку дорогого плавленого сыра со вкусом ветчины. Затем я иду звонить маме. Она рада меня слышать. Я говорю, что у меня все отлично. Погода солнечная, и я уже почти коричневый.

После того как было сказано «пока», «береги себя» и «звони чаще», я достаю золотистую визитную карточку и набираю семизначный номер. На четвертом долгом гудке Мари-Лу отвечает:

— Мари-Лу Арвнелль.

— Привет… это Адам.

Несколько секунд в трубке молчат. Мне кажется, она собирается с духом.

— Привет.

— Я же обещал, что позвоню.

— Да, здорово, что ты это сделал.

— Как в городе?

— Жарко!

— Здесь тоже. Даже в воде!

— Ты звонишь из магазина?

— Ага. Еле доехал.

— Я знаю.

Кажется, она в хорошем настроении. Во всяком случае, ее голос звучит веселее, чем я ожидал. Или это лишь маска?

— На днях видел Бьёрна. Он заходил поздороваться.

— Ага.

Я понимаю, что ступил на зыбкую почву, и думаю, как бы сменить тему.

— Я часто хожу рисовать на «наш» луг. Сейчас там так красиво.

— Ага.

Я собираюсь с духом. Провожаю взглядом темно-синий «Гольф», остановившийся у «Вивохаллена». У него немецкий номер. Спрашиваю:

— Ты подумала над тем, что мы с тобой обсуждали?

В трубке на секунду становится тихо:

— Ты имеешь в виду, приеду ли я туда?

— Да, это было бы очень здорово.

— Мы с мамой говорили об этом. Она считает, что это хорошая идея. Хочет, чтобы я поехала.

— Я тоже так считаю, — с энтузиазмом говорю я. — Будешь жить в комнате Бритт. Это самая лучшая комната в доме.

В трубке снова молчание. Затем Мари-Лу говорит:

— Ну что ж, я приеду, Адам. Я обязательно приеду!

Я стою перед домом и не понимаю, как здесь оказался. Не хватает получаса моей жизни. Я проехал семь километров и даже не заметил. Мысленно я был где-то в другом месте. Хорошо, что меня не сбили, хотя мне должен был встретиться автобус.