Александр Щёголев - Раб

Но время хаоса продолжалось.

Книга была безжалостно выпачкана, повсюду были следы пальцев, присохшие капли грязи, размазанные пятна, потеки. С ужасом взирал мальчик на дело рук своих. На каждой странице он видел только первую фразу: «Познавший грязь однажды — раб ее вечный». Он мог повторять эту фразу молча или вслух, сидя за столом или вышагивая по комнате, мог любоваться изяществом букв или изучать по ней орфографию. Единственное, что он не мог теперь — прикасаться к смешным прописным истинам. Назойливо лезло в глаза это короткое колючее слово «Раб» — везде оно было, везде!

Надо что-то делать, — подумал мальчик.

Он бережно принял Книгу на руки и понес ее в уборную — смывать грязь. В бачке вместо воды была водка, и тогда мальчик заплакал.

Впервые он познал вкус слез.

Ничего больше не оставалось, кроме как отнести старинный фолиант обратно, вернуться в уборную — так узник и сделал. Окунув лицо в бачок, он начал по-собачьи лакать водку, всхлипывая, жадно хватая ртом забытое наслаждение. А потом, уже сидя за столом, стал жечь деньги. Запаливая купюру за купюрой от горящей свечи, он смотрел, как легко пламя побеждает всесильные бумажки, и удивлялся: почему же ему раньше не пришло в голову заняться таким важным делом?

Валявшийся на полу паспорт заставил мальчика временно прервать работу. Он брезгливо поднял этот документ, зачем-то удостоверяющий его личность. Раскрыл, в который раз обнаружив свое изображение. Кроме того, первый листик содержал фамилию, имя и отчество. Совсем недавно в памяти сохранялись только они, эти никчемные сочетания звуков, теперь же к ним приложился и весь он целиком, — с отлаженной как часы биографией, — однако фамилия-имя-отчество так и остались никчемными звуками. Горько… Мальчик решительно выдрал из обложки все до единого листки. И сжег их без колебаний. Вместе с деньгами.

«Значит, вот вы как? — говорил он. — Значит, вы уверены, что я раб? Ну и пусть! Ну и хрен с вами!»

Покончив с делами, он вновь рискнул прикоснуться к Книге. Приоткрыл ее где-то посередине, обмирая от томительного страха, и тут же увидел слово «Любовь» — более из фразы ничего не понял.

Оторвал взгляд от страницы. Опять стена перед ним исчезла, оконные рамы были распахнуты, а на тротуаре перед окном сидел… он сам! На табуретке. Сидел и с упоением предавался чтению.

Причем здесь любовь? — крикнул человек.

Безмолвие было ответом. Полный недоумения, он попытался вспомнить бурные эпизоды своей жизни, связанные с любовью, вспомнить подружек, вечера встречи, но эти сценки телесного цвета ничего не объяснили ему.

И тогда узник заплакал во второй раз.

— Холеный! — его потрясли за плечо. — Ты не подох, оказывается?

Он очнулся, поднял голову. Знакомая морда.

Кликуха, какая же у этого парня кликуха? Не помню…

— Народ развлекаешь? — парень хмыкнул. — Классное из тебя зрелище. На, возьми, заслужил! — он вытащил монетку и бросил на скамейку. Там звякнуло. Затем уверенно направился к подъезду. По пути обернулся:

— Зря ты здесь сидишь, ментов приманишь, — и скрылся.

Холеный распрямил спину. Болела затекшая шея, ныла поясница, день явно заканчивался, никаких планов, никаких надежд, ничего хорошего… На скамейке рядом с ним лежала газета. На газете — горстка мелочи. Откуда? — он удивился. Из кармана выпали?

Он вдруг ужаснулся, сообразив — откуда. За что? — его захлестнула обида. Они все — за что меня так?

Люмп! — вспомнил он. Мысль о друге его буквально подбросила.

Уже вечер? Или еще нет?

Мимо проследовала сочного вида девочка и скрылась в том же подъезде. Она странно приплясывала на ходу. Понятно: причиной тому наушнички на ее голове.

Иду, иду, сказал Холеный, не двигаясь с места. Он стыдливо собрал поданные ему монетки, рассовал их по карманам, и только потом торопливо зашагал домой, сгибаясь под горящими взглядами окон.

Девочки с наушничками на лестнице не оказалось. Быстро взбежала она на самый верх. Что ж — молодая, сил много. Зато сзади топал парень не менее сочного вида. Парень молча сопровождал Холеного до пятого этажа, и пока тот, остановившись перед дверью квартиры, занимался поисками ключа, он перегнулся через перила и щедро плюнул в лестничный пролет. Снизу донесся красивый шлепок. Когда же хозяин открыл дверь, парень неспешно вошел следом, не проронив ни звука.

Да, народ собирался. Вечер раскручивал обороты. Правда, многолюдной тусовка еще не стала, дюжину гостей квартирка могла бы еще вместить. Было жутко накурено.

В прихожей помещался Голяк, облапив некое прелестное существо в комбинезоне. Комбинезон, конечно, на голое тело.

— О! — сказал он. — Явился! Надоело во дворе? — затем махнул парню сзади. — Привет, проходи, — и вновь Холеному. — Сказал бы, что спать хочешь, мы бы тебя уложили. Постелили бы Надьку, а укрыли Веркой! — он самозабвенно гоготнул. — А это Любка, знакомься. Ее можно не кормить, дай только потусоваться вволю.

— Ты интересный мальчик, — существо мило сообщило Холеному, оглядывая его сверху донизу. — Оригинальный! Откуда ты такой?

— Заткнись, Любище, — сказал Голяк. — Не липни.

— Заткнись сам, ублюдище.

Холеный прошел в комнату. Народ стоял-сидел-лежал на матрацах, общался, смотрел кино, откупоривал бутылки, жрал яблоки, тыкал окурками в мебель. В воздухе витал разнообразный шум. Мальчики и девочки отдыхали — все поголовно босоногие и расслабленные — разогревались, готовились к настоящему вечеру. Люмпа здесь не было.

— Где Люмп? — спросил Холеный.

Ему неопределенно кивнули: «Там».

Он нашел друга на кухне. Тот удобно устроился на полу, опираясь спиной о газовую плиту, и забавно раскачивался из стороны в сторону. Одежда Люмпа состояла из одних трусов, а на голове его… Полиэтиленовый мешок был напялен на голову! Холеный бросился к нему:

— Федя!

Тот медленно, с заметным напряжением поднял глаза. Мутные, бессмысленные глаза.

— Это я! Узнаешь меня?

— А… — произнес Люмп.

Холеный попытался поймать его ускользающий взгляд. Осторожно взял в ладони безвольную голову. Надо было что-то говорить.

— Как жизнь? — зачем-то крикнул он.

— Нет жизни, — тускло откликнулся Люмп.

— Чего?.. — ошалело сказал Холеный.

Больше всего раздражали карманы. Хотя, нет — дверь! Поганая, ненавистная дверь! Или слаженное ржание, рвущееся сквозь стену? Трудно разобраться. Стена-то во всяком случае была очень кстати, без нее — верный провал… На яростный шепот: «Держись!» Люмп реагировал беспрерывными кивками, сам же не желал держаться, норовил сползти на пол, оседал неумолимо, целеустремленно, и каким же гнусным издевательством казался этот тяжкий путь! Вот оно, испытание — мельтешило в голове.

Где же ключ? Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам. И только найдя требуемый предмет, сообразил — чтобы изнутри открыть дверь, ключа не требуется. Он аккуратно прислонил друга к стене и попробовал дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.

— Пошли, — сказал человек.

Лестничная площадка не пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка. В полной тишине он странно дергался, производил забавные телодвижения, сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал и сладострастно постанывал. На шее его болтался плеер. На голове были наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это на редкость глупо и противно. Человек схватил его за одну из конечностей. Танцор вскинулся в испуге.

— Иди внутрь! Чего тут торчишь! — человек возбужденно указал свободной рукой в разинутый зев квартиры. — Туда, туда!

Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои наушники и послушно удалился, продолжая дергаться. Похоже, заводная у него была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.

Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:

— Мы пришли!

Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее. Ситуация и впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило, поэтому он вел себя пристойно.

— Мы пришли! — новый отчаянный выкрик.

И снова — ничего.

Тогда человек положил друга на кафельный пол: не мог больше держать его. Сам рухнул на ступеньку рядом.

— Как хорошо, — с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и уютно поджав ноги. — Холодно.

Он не задавал себе вечных вопросов. Он ни о чем не просил окружившее его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи. И даже не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом вековую пыль — просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом чужие неопрятные стены.