Борис Штерн - Шестая глава «Дон Кихота»

– А двери?! – раздался вопль явившейся на пожар Мамы. – Двери сгорели?!

– Кому они нужны, эти двери, – успокоили ее. – Двери – на кухне.

Солнце плюнуло и скрылось в черном дыму. Какое там солнце? Зачем оно?

Наступило затмение. У пожарников от бессилия опустились шланги. Райцентр был отдан во власть подземной стихии, весь мир заволокло. Солнце напоминало черную раскаленную сковородку без ручки и жарило ровно час, – именно столько времени понадобилось подземному дыму, чтобы перекрасить Дом на набережной из бело-кафельного в иссиня-черный цвет и, вообще, все белое в Мамонтовке превратить в черное: сахар – в уголь, потолки – в асфальт, а население – в негров. Повезло лишь брюнетам, они так и остались черными. Красные (пожарная машина) и зеленые (канадские елки перед райкомом партии) тоже не спаслись. Флаг над исполкомом был очернен. Этот час потребовался также для того, чтобы под мусорником полностью выгорела запеченная в древней смоле туша мамонта – так определила причину черного дыма авторитетная комиссия во главе с Мамой. Наверно, ничто никогда в мире так не дымило, не воняло и не очерняло действительность, как подпортившийся консервированный мамонт из ледникового периода!

И все ахнули.

На следующий день все население Райцентра, взглянув на себя в зеркало, наконец-то ахнуло и удивилось, поняв причины и следствия постигшей их экологической катастрофы:

– Значит, все-таки был мамонт! Вот он где, мамонт, прятался! Под мусорником! Древняя палеонтологическая стоянка! [Правильно: «палеолитическая».] А мы и не знали! Не там копал краевед! Эх, не там! А ему советовали! Мог бы сам догадаться – где стоянка, там и мусорник!

А про сожженные книги – как о первопричине черного дыма, закоптившего Дом на набережной таким жирным слоем въедливой копоти, что и зубами не отодрать, – про книги не вспомнили. Ни полсловом. Таинственным исчезновением Федора Федоровича не заинтересовались. Жил-был человек – и не стало. Будто никогда не было.

– Кто же все же виноват? – пыталось выяснить вернувшееся с пляжа высокое районное начальство, разглядывая свои закопченные потолки. – Ну, люди отмоются... Ну, сахар завезем с Кубы... А с домом что делать?

Мама, отвлекая внимание начальства от сожженной библиотеки, заметала следы, сваливала всю вину на неандертальцев и запоздало восхваляла безумного краеведа:

– Нет пророка в своем отечестве! Зря прежние застойные начальники упрятали нашего краеведа в желтый дом! Ох, зря! А неандертальцы, хоть и славные ребята, но что-то они из глубины веков не продумали. Проявили нашенскую бесхозяйственную расхлябанность – мамонта шлепнули, закоптили, палеонтологическую стоянку бросили и ушли во Францию в диссиденты... Тьфу, совсем обалдела!... В кроманьонцы!

Но мамино высокое начальство не очень-то Маме верило... Оно ее хорошо знало.

– Ладно, неандертальцы. Ладно, мамонты. С краеведом тоже все понятно. Повесим ему мемориальную доску, если того заслужил после смерти. Все понятно. Непонятно, кто поджег мусорник?

Нет ответа.

– Кто вообще у нас отвечает за мусорник? – допытывалось начальство.

Вообще – никому неизвестно.

– А лично кто отвечает?

Дворничиха Анюта!

Ура, нашли стрелочника! Но что с Анюты возьмешь? Кожа да кости, ущипнуть не за что. Ножки тоненькие, а жить тоже хочется. Она же про мамонтов вообще ничего не знала – это ее прямая производственная обязанность – палить позапрошлогодние листья.

Так до книжного костра мамино начальство и не докопалось, про Федора Федоровича не вспомнило. Зато стихийные силы из ледникового периода хоть немного отомстили за сожженную библиотеку.

Федор же Федорович в это время пребывал в анабиозе. Оказалось, что Главный Штурман на минутку перепутал туманности: направил звездолет к Андромеде, а следовало – к Крабовидной. Так объяснил ему белый робот. При осуществлении маневра на сто восемьдесят градусов все обитатели межгалактического корабля должны лечь в анабиоз.

Федор Федорович лег. Он всегда был дисциплинированным человеком.

В бывшей Мамонтовке после пожара наступили смутные времена. Безвременье. Население ожидало хоть каких-то перемен после того, как оно взглянуло на себя и ахнуло. Раздавались тревожные голоса:

– Что с нами происходит? Надо что-то менять! Дальше так жить нельзя!

Начались гражданские смуты.

– Это что же получается? – возмущался Вова-электрик, забивая крюк в потолок, чтобы повесить люстру. – Значит, все-таки, был мамонт?! Так в чем же дело? Есть такой город Буденовск, а мы чем хуже? Выходит, Буденовск – можно, а Мамонтовка – нельзя?!

– Пишем письмо в Верховный Совет, как запорожцы султану, – поддержал Вову сантехник, гремя ржавыми трубами в совмещенном санузле. – Дальше некуда. Надо что-то менять. Начнем с названия.

Два украинца и один еврей клеили обои и помалкивали по известной причине, хотя уже начинали понимать, что никуда от судьбы не уедут, а будут, как и прежде, пить водку в кустах сирени.

Мама опять созвала субботник. Попытались своими силами отскоблить Дом на набережной, но лишь насмешили козу. Хотели перекрасить в первобытное состояние – опять же, где взять товарный состав цинковых белил, чтобы перекрасить копоть в белый цвет? Есть, правда, на складе две бочки ржавой охры, но это же курам на смех!

Так и стоял черный дом на мрачной набережной бывшей реки, зато ремонт в квартире Федора Федоровича продвигался успешно. Варвара Степановна с Таисией и Анютой замазывали свою вину. Обои уже наклеили, люстру повесили, входили и уходили молчаливые уголовники с топорами и рубанками. Дошла наконец очередь до цветного телевизора, холодильника и югославского гарнитура.

Начальству давно уже не нравился этот ремонт за казенный счет для диссидента... Ну и что с того, что он диссидент? – спрашивало начальство. Может быть Мама собирается отдать ему на откуп весь Райцентр для экспериментального художественного оформления? Голубой, розовый и фиолетовый период в разобранном состоянии? В стиле Сальвадора Дали? Не бывать сему, пока живо начальство! У самих потолки копченые, а тут... Мама, кажется, сошла с ума на почве иностранной валюты и загаженных дверей. Ей надо помочь... Съесть ее! Съесть и отправить в стрелочники!

Начальство угрюмо взирало на Маму, с нарастающим волнением ожидала прибытия диссидента Кеши. Спасти ее от зубов начальства мог только богатенький Кеша со своими художественными долларами для ремонта родного Дома на набережной. Иначе – в стрелочники! Рельсы там, шпалы, железная дорога... Маме не хотелось ремонтировать насыпь... Но как содрать с Кеши тысяч десять валюты на нужды райисполкома? Отдать ему на откуп Райцентр? Это, конечно, нонсенс.

Мама вот что задумала: пришла к Аэлите в гости и имела с ней продолжительную трехчасовую беседу. Аэлита после пожарного пикника потеряла аппетит, перестала вышивать по Райцентру, возлежала прямо посреди ремонта в раскладном кресле, читала спасенного Алексея Толстого. Процесс чтения проходил с трудом – буквы она еще не забыла, но из букв туго складывались слова. Вот что писал Алексей Толстой:

«Слова – сначала только звуки, затем сквозящие, как из тумана, понятия – понемногу наливались соком жизни. Теперь, когда Лось произносил имя – Аэлита, оно волновало его двойным чувством: печалью первого слова АЭ, что означало по-марсиански – „видимый в последний раз“, и ощущением серебристого света – ЛИТА, что означало „свет звезды“. Так язык нового мира тончайшей материей вливался в сознание».

Ничего не понять!

Когда старое кресло наконец выбросили, улеглась на новой югославской софе, решив – кровь из носу! – дочитать «Аэлиту» до конца.

А вот это уже понятней:

«Рожать, растить существа для смерти, хоронить... Ненужное, слепое продление жизни»... Так раздумывала Аэлита, и мысли были мудрыми, но тревога не проходила. Тогда она вылезла из постели, надела плетенные туфли, накинула на голые плечи халатик и пошла в ванную, разделась, закрутила волосы узлом и стала спускаться по мраморной лесенке в бассейн".

Аэлита подумала, слезла с югославской софы, сунула ноги в плетеные шлепанцы и в чем мать родила пошла в современный санузел и приняла ледяной душ – горячей воды в Мамонтовке отродясь не бывало. Потом опять улеглась на софу и продолжила чтение.

А это совсем понятно:

"Ихошка села невдалеке от Сына Неба и принялась чистить овощи. Густые ресницы ее помаргивали. По всему было видно, что – веселая девушка.

– Почему у вас на Марсии бабы какие-то синие? – сказал ей Гусев по-русски. – Дура ты, Ихошка, жизни настоящей не понимаешь".

В перерывах этого тяжкого труда Аэлита жалела Федора Федоровича, а также себя, чувствуя, что такая шикарная обстановка в квартире не к добру – скоро ее отсюда выгонят".