Александр Титов - Молчание отца

Идиот брел по колено в грязи, хлобыстая голенищами сапог, купленных за счет колхоза, таращился на белые халаты:

– Си-лявь-но-ва-ния! – радостно выговаривал полудетский, временами хриплый голос. – Ам-ам Дзону дадуть, халесей цамагони нальють.

– Будет тебе и “ам-ам” и “цамагоня”, – проворчала Марфа Акиндеевна, машинально облизнулась, прикрыв глаза пухлыми веками. Она в соревнованиях не участвовала, у нее была другая работа – додаивать коров. А тоже, говорят, была “знатной” дояркой, у нее медали в сундуке хранятся.

Асмик заняла не первое, а второе место. “Одни лишь вторые места в этом году!.. – невольно подумалось Мите. – Когда же будет первое!”

Победительницам вручили премии в конвертах, повязали алые ленты с золотыми буквами. Отзвучали поздравления, вся компания уселась на чистой поляне, на расстеленном брезенте. Выложили принесенные из дома овощи, сало, теплые котлеты, купленный в автолавке хлеб.

Джон, пристроенный подобревшей Марфой на уголке, жадно ел все подряд, сопел, втягивая воздух широкими звериными ноздрями, мычал, то и дело протягивая грязную ладонь. Сапрон шлепал его по руке: я вот тебе выпью! Нам еще до ночи скотину гонять. Но дурачок ухитрялся схватить рюмку и мгновенно, с хлюпом, опустошал ее.

Митя с огорчением заметил, что мать тоже выпила две стопки. Ее задумчивое красивое лицо из розового сделалось красным. Мите хотелось крикнуть через весь брезент, уставленный снедью: не пей больше, станешь как Марфа…

Завечерело, последняя бутылка по кругу прошла. Старший пастух, прикрывая дремотно веки, опомнился, выхватил из рук Джона стопку, проглотил остаток, сморщился, закрыл ладонью глаза. Звучали над поляной оживленные голоса. Мать встала поодаль от принаряженных женщин, смотрела в поле, где работали комбайны: гудело уже не четыре мотора, а всего лишь два. Вот и еще один заглох.

Кто-то высказал обычное в таких случаях желание – поплясать, частушек попеть. Но где взять гармониста?.. Как где? Разве не слыхали, что объявился у нас тут паренек?

Зоотехник Джамал съездил на мотоцикле в деревню, привез в коляске

Алешу с гармонью. Поднесли парнишке “для задору” рюмку настойки: хоть и пацан, но традиция осталась – угостить гармониста!

Алеша сел на принесенную из красного уголка табуретку и, торопливо дожевывая яблоко, заиграл, прилаживая пальцы к дереву клавиш.

Гармонист заиграл что-то восточное, быстрое, в пляс кинулся зоотехник Джамал, изображая что-то свое, ловко перебирая ногами. В круг вылетел ветврач Габуния и, несмотря на седую голову, по-юношески отточено исполнил лезгинку.

– Пойдем танцевать! – произнесла Асмик своим особенным выговором.

Митя почувствовал прикосновение ладони, на которую смотрел во время соревнований, вздрогнул, словно впервые услышал этот голос, окаменел, ощущая, как девушка берет его под локоть. Так и стоял, набычив голову, не зная, что делать… Асмик сама вышла в круг, сдерживая улыбку, высоко поднимая смуглые руки, кажущиеся белыми в вечернем свете.

Митя смотрел на Асмик, и его со всех сторон охватывала необъяснимая горячая тоска, лишь в глубине сердца сияла крошечная льдинка. И он понял: женщины пьют невидимую мужскую суть, и даже слово придумали неправильное – “любовь”, хотя она д р у г о е: невозможная истинная любовь, которую Митя отдаленно, по школьному чувствует… И вот женщины! – они всегда откуда-то появляются и пьют силу не только героев битв и труда, но даже мальчиков, сначала мальчиков… Они пьют их души своими невозможными глазами, делают их слабыми перед жизнью, которая дана прежде женщин и воображается Мите влажной глиной на склоне оврага.

– Конкульс! Плязьдник! – выкрикивал Джон, топая своими огромными резиновыми сапогами. Идиот кидался в круг плясать, но Сапрон, важно покачиваясь, удерживал дурачка за шиворот.

Мать смотрела на всех большими, как у коровы, глазами и такими же красивыми в вечернем свете.

Алеша разошелся, играл зажмурясь, рвал алые меха изо всех сил, не жалея новую гармонь. На будто ослепшем от вдохновения лице музыканта, озаренном лучами заката, отражалось усилие местной, трудно поддающейся мелодии. Паренек то бледнел, то краснел, будто сдавал экзамен.

Вот и мать вплыла в круг танцующих, “выкуделивая” ногами, налитое тело колыхалось. Она не улыбалась, но лицо ее пышело жаром, глаза сверкали. Во время танца посматривала на темный горизонт, где слышался рокот последнего комбайна, – прожектор точкой взблеснул над кабиной, осветив круг хлебной массы.

Порывисто отплясывал Батрак. Тощие ноги в узких “стиляжных” брюках выделывали замысловатые кренделя: то ли твист, то ли шейк. Он что-то ухарски выкрикивал, вспоминая городскую молодость. Галстук “с искрой” сбился набок, жидкие волосы растрепались. Задыхаясь, вывалился из круга и, приблизившись к Мите, указал пальцем на темные мечущиеся фигуры. Визгливый нервный голос пробивался сквозь шквалы частушек:

– Смотри, господин-школьник Митя: люди наконец-то выходят из древних культур к общему… Мы веселимся, мы все вместе, но мне хочется спросить, Митрий, – кто же вас всех так небрежно слепил, кто отлучил вас от истинной политики?

Митя не знал, что ответить этому раздраженному человеку: есть тяга кровей, коловращение характеров, местных и приезжих. Жара лозин, прохлада прудов всех примут, здесь в с е отстоится в тишине, станет подходящим для нового дня.