Олег Лукошин - Каждый ублюдок достоин счастья

С удивлением я справился быстро. Когда впереди возник низенький тёмный домик, окружённый забором, оно почти угасало во мне. Холод отступал. Ногой я принялся буздать в ворота.

Через пару минут на другой стороне послышались шаги. Обладатель их вдавливал в землю свежий снег. Снег скрипел.

— Чего надо?! — гаркнул сиплый мужской голос.

— Свои, — отозвался я.

— А, свои, — вдруг миролюбиво и смиренно произнёс мужик.

Ворота открылись. Передо мной стоял дед, с бородой, в рваном пальто и с всклокоченными на голове волосами.

— Я мотоцикл у тебя отставлю, ясно, — сказал я тоном, не допускающим возражений. — Пусть постоит.

— А… — хотел что-то произнести дед.

— Скоро заберу, — перебил я его. — Есть куда поставить?

Дед открыл ворота шире.

— Да есть, — буркнул он и повёл меня к сараю.

Я закатил в него мотоцикл, он как раз поместился между наваленными на полу поломанными черенками лопат, треснутыми банками и гнилыми мешками, неизвестно чем наполненными.

— Новые люди в посёлке не появлялись? — спросил я деда.

Он закрывал дверь сарая.

— Да кто ж его знает, — ответил. — Разве за всеми углядишь.

Я направился к воротам.

— Если кто тронет мотоцикл, — повернулся, — хребет ему и тебе сломаю.

Как-то вдруг накатили душевные сожаления. Какое-то непонятное и противное чувство вины. Чувство, от которого я избавлялся всю жизнь. Что-то вроде раскаяния за содеянное. А скорее, острое и гнетущее чувство безвозвратности прошлого. Мне в очередной раз подумалось, с мерзкой клокочущей тоской, что всё могло быть иначе. Всё, абсолютно всё. Если бы в тот злополучный день я не поддался на провокацию сестры, не стал строить из себя крутого и не пошёл разбираться с Борькой. И сейчас, хоть прошло уже десять лет, время от времени пробуждается гнёт, паническое сожаление о том, что случилось. Ведь понял всё, осмыслил, испытал. И вроде кажется, что за все твои мысли и переживания тебя должны простить. Вернуть в прошлое, в тот самый момент, когда всё происходило, готовилось произойти. Чтобы ты мог всё исправить, изменить, повернуть в другое русло. Но хрен тебе! Ничего не исправить.

Первые года два Борис мне часто снился. Именно в тот момент, когда я был готов ударить его ножом. В тех снах я ронял нож, говорил какие-то оправдательные слова, мы даже обнимались. Но потом сны исчезли. Потому что я понял другое: я ни в чём не виноват!

Я не просил, чтобы меня рожали, мне было хорошо за пределами бытия. Меня просто не было, а потому я был чист и свят. Но потом меня для развлечения произвели на свет, и тут же на меня свалился Грех. Так вот, твари, я отказываюсь принимать на себя грех вашего общества, я отказываюсь от чувства вины, которое вы пытаетесь на меня навесить. Убил? Вы сами довели меня до этого. Я не мог не убить, потому что все вы, все до одного, всё ёбаное человечество, пуская слюни, ждало от меня этого поступка. Я убил, потому что это было заложено в моей природе. Вините не меня, вините моего создателя. Всё, что происходит в мире людей, происходит по его замыслу. Наивно, да просто глупо думать, что есть какое-то добро и какое-то зло. И якобы кто-то выбирает одно, а кто-то другое. В мире есть только зло, он сам зло, потому что сущее не может не быть злом. Добро, если оно и есть, то только там — за гранью жизни, где все равны. Добро только у мёртвых. А живые злы. Живые скрипят зубами, вгрызаются ими друг другу в глотки, и разрывают противника в клочья. Вот что такое жизнь, а не то, что вы возомнили себе в ваших умных книгах.

Отсутствие людей злило. Присутствие — несравнимо больше, но и без них делалось неуютно. Словно я какой-то лох, шестёра какая-то, с которой играют в забавную игру. Игр я не любил. По крайней мере тех, у которых не знал правил и в которых не выигрывал. Люди мне необходимы, чтобы доказать им свою правоту и их низость.

Просто ещё очень рано. Все спят. Скоро, скоро станут людишки выползать на работу. Если они здесь вообще работают.

На дороге появилась старуха. Я почти обрадовался ей. Дорожка не то, чтобы широкая, но разойтись — без проблем. Мы сближались.

Ни малейшего движения с её стороны. Прёт как танк. Причём видит меня, видит. На что ты рассчитываешь, убогая? На то, что я, как послушная собачонка, уступлю тебе дорогу? Интересно, а с какого хрена я должен тебе уступать? Ты имеешь представления о сущности человеческого общежития? Немного ты в сторону, немного я. Вот так люди и живут, вот так и на дороге расходятся. Нахера же ты движешься прямо на меня, старая курва?!

Когда она уткнулась в меня, я отшвырнул её грудью. Старуха отлетела и повалилась на обледенелую дорожку. Эмоции захлёстывали.

— Что, падла! — нагнувшись, заорал я на неё. — Словила? Нравится?

Старуха забормотала и стала закрывать лицо ладошками в чёрных варежках.

— Уродина, ты знаешь правила дорожного движения?! — орал я. — Ты знаешь, что в России правосторонне движение? Почему же ты идёшь по левой стороне? Сука морщинистая, мы в Японии что ли? Или в Австралии?

— Хосподи, — слышался старушичий шёпот, — хосподи боже мой!

— Ты вообще людей уважаешь? Ты уважаешь простого человека, у которого нет дома и гроша за душой? Которого всего лишили, чтобы тебе, курве, на пенсию наскрести. Ты знаешь, что пенсию тебе обеспечивают такие, как я?

Старуха медленно отползала на обочину. Когда тушка её освободила дорогу, я двинулся дальше.

Произошедшее заметно меня взбодрило. Прежний, прежний. Не надо размякать. Не надо поддаваться гнусным эмоциям. Дело делается, процесс идёт. Отмщение близко. Ни жалости, ни пощады. Ни к кому. Только так я их всех обыграю, только так раком поставлю. Главное — не расслабляться. Никакой слабости, иначе они меня уничтожат. Внемлите моему восхождению, уроды.

Почему-то стало казаться, что в этой Чистой Заводи никогда не рассветёт. Я приехал сюда в темноте, провёл ночь, и снова меня окружает темнота. Вдруг здесь всегда так?

Из подворотни вышла собака. Шелудивая, ободранная дворняга. Увидев меня, остановилась и с выражением не то отчаяния, не то беспокойного внимания, уставилась на меня своими влажными глазами. Я напрягся.

С детства не люблю собак. Вонючее отродье. Сколько их меня кусало, сколько на меня кидалось. На зоне от собачьего воя и вовсе начинает выворачивать наизнанку. Грязное, трусливое животное. Ну, полай на меня! Рискни! Я сейчас сам хуже всякого пса. Разорву зубами. Голодный? Жрать хочешь? А мне какое дело! Если не можешь себя прокормить, подыхай — вот что я тебе скажу. Будет спокойнее ходить по улицам.

Пёс взирал исподлобья на приближающегося к нему человека. Я твёрдо решил, что обходить эту кучу вшей не собираюсь. Пусть уступает дорогу. Я сильнее и яростней.

— Хоп, — дёрнулся телом, хлопнув в ладоши.

Пёс вздрогнул и сорвался с места. Я улыбнулся.

Вот так, и нечего здесь доказывать. Тот, кто сильнее, побеждает. Сильнее духом. Вот залай ты на меня, я бы не убежал, а тебе одного хлопка хватило, чтобы дать стрекача. Трусливая шавка.

Никакой возможности узнать время. Часов с собой нет, на улице тоже никак не определишь. В приличных городах электронные табло расставлены, время показывают, температуру воздуха. Но этот посёлок неприличный. Впрочем, вроде бы светает. Расслабься, Киря, расслабься, не в ад ты спустился. Пока не в ад.

Пару минут спустя я почувствовал запах. Какой-нибудь умник в своей книжонке написал бы, что «услышал запах» — я читал эти отстойные книги. Пожалуй, да, умники правы, этот запах я именно услышал. Прелестный запах провинциальной столовки с перловым супом и по десятку раз разогреваемыми котлетами. Я пошёл на него.

Вскоре, на перекрёстке дорог, на первом этаже ободранного двухэтажного строения обнаружил её — заветную, вожделенную столовую. На табличке, прикреплённой к дверям, значилось, что работает она с семи часов утра. Дверь была открыта.

Я вошёл внутрь.

— Работаете? — гаркнул в осветленный конец помещения, где мельтешили поварихи.

— Работаем, — отозвался грудной женский голос. — Только не готово ничего.

— Как так? — возмутился. — Раз открылись, обязаны приготовить.

— Вчерашнее разогреем, будете?

Ну что, выбирать не приходится.

— Буду, — ответил.

— Подождите пять минут.

Снял перевернутый и водруженный на стол стул и уселся. Место у стены. И в зоновской рыгаловке всегда у стены садился. Не люблю быть на виду.

— Готово! — раздался вскоре голос одной из поварих. — Подходите.

Хрупкая тёлка с осветленными волосами налила тарелку зелёного, не в меру жирного супа. Вслед за ней передала макароны с котлетой. Макароны были толстыми, пережаренными, настоящими столовскими. Переместив тарелки с едой за стол, я вернулся за чаем и хлебом. Девка прошмыгнула мимо раздаточного стола за кассу. Та была ещё не включена.