Свен Лагер - Фосфор

Скажу честно, я не урод, но и не сногсшибательный красавец, как предпочитают девчонки: чтобы побольше слюны на физиономии да волос на руках. Я в норме, все при мне, ничего особенного. И я не таращусь на собственное тело так, словно это кто-то другой. Предпочитаю заглядываться на понравившуюся мне девчонку. Я слежу за ее движениями, и что сейчас в виде исключения неплохо удается, так как она здесь обслуживает, а я сижу в темноте, и никто не видит, как я рассматриваю ее и потихоньку начинаю в нее влюбляться. Чувство тем более сладкое, что я безнадежно затерян в тени, и она меня не видит, а если я подойду к бару и что-нибудь закажу, она приветливо посмотрит на меня, как на любого другого, кого видит впервые. А ведь сам я знаю ее уже целых полчаса. Знаю каждое ее движение за эти тридцать минут, и лицо мое сказало бы ей: «Привет, приятно снова встретиться с вами», а ее лицо ответило бы мне: «Привет, понятия не имею, кто ты».

Вот поэтому я туда не иду. Нет более сложной задачи, чем, сидя в такой темной, шумной дыре, где едва можно разобрать слова собеседника, привлечь к себе внимание единственного светлого существа — единственной, чье лицо видно отчетливо, потому что я и все прочие сидим в темноте, как косматые пещерные люди каменного века.

— Мы ведь не пещерные люди! — кричу я Микро. Я молод, думаю я, я недурен собой, и мое тело ведь и существует для того, чтобы тереться о тело девушки. Для этого оно существует. Я хочу заключить эту девушку в объятия, хочу вдыхать ее аромат и прижимать ее к себе, и мне совершенно наплевать, что она думает о моем теле. И если ей что-нибудь не подходит, и мы уже несколько раз занимались любовью и вместе сидим на террасе какого-нибудь пансиона, то пускай скажет это прямо, потому что либо ей нравится, либо нет. Тогда нам с ней уже не надо будет сидеть на террасе и болтать о такой ерунде.

Вот так все просто, и таковы преимущества заурядной внешности. Девушек ничего не отталкивает и не расстраивает лишь оттого, что ты выглядишь лучше, чем они. И если ты им нравишься, в твоей заурядности они непременно найдут свои достоинства. Так, пару мелочей. И будут убеждать себя в том, что с ума по ним сходят. А когда все кончится, они могут тут же найти утешение, сказав: «Ну что ж, не таким уж он был и красавцем. Скорее средненьким». И они не станут бесконечно тебя донимать, и не будут вешаться на тебя, так как ты лучшее, что им когда-либо встречалось в жизни.

Конечно, это не совсем так. Когда все близится к концу, обычно происходит совсем другое, но это сейчас не так уж важно, потому что гораздо важнее, чтобы последняя фраза завершала общую картину мыслей — правильных или нет, не имеет значения. Хороший финал ведь тоже важен, главным образом потому, что сами любовные истории всегда заканчиваются несчастливо.

Сейчас я гораздо больше думаю о начале, нежели о конце. И о том, как мне выйти из состояния пещерного человека и тоже стать таким вот светлым существом, как эта девушка, чтобы она меня увидела, и я не остался бы навеки эдаким туповатым вшивым завсегдатаем клуба, который забился в темный угол и таращится оттуда на девушек.

Почему таким вещам не обучают? Столько лет я протирал штаны в школе и все равно не знаю, как заговаривать с девушками за стойкой бара. Среднее образование для каждого обходится в миллионы, плюс многие годы твоей собственной жизни. А потом? Сейчас я, например, знаю, что в Марокко существуют первоклассные залежи фосфора, и что забастовка по-французски называется lа grève. Еще я знаю, что теоретически улитку можно заставить проползти более чем через четыре измерения, — так, чисто математически и абсолютно непонятно. И что рыбная ловля на Северном море нынче уже не та, что раньше. Но самые важные факты, решающие факты — их держат в тайне. Например, как, не имея богатых родителей, найти хорошую квартиру, как, идя по улице, есть йогурт без ложки или как заговорить с девушкой за барной стойкой, да так, чтобы ей показалось, будто она сама обязательно хочет с тобой познакомиться. Это уже один из самых сложных предметов. Если не выглядишь, как Робби Уильямс, и не можешь просто сказать: «Пойдем поцелуемся немного», потому что ни одна даже очень умная девушка не откажет Робби Уильямсу. Но для остальных это непростая задача, еще и потому, что человек, стоящий в свете за стойкой бара, всегда ценнее того, кто стоит в темноте перед ним, в пустоте, неприметный для глаз.

Освещенные парят в энергии света, а влачащие существование во тьме — парии, потому что свет им не по карману. И если я сейчас встану в очередь, то окажусь среди черни, тянущей руки из черноты и выпрашивающей выпивку. Что вообще здесь происходит? Что это за заведение? Вот сейчас найдут выключатель, и — щелк! — волшебству конец. Даже диджей стоит ярко освещенный. Ему-то что нужно видеть? Пыль на проигрывателе? Мусор на полу?

Свет нужен над ящиком с пластинками, а у проигрывателя и собственное освещение есть. По идее вполне достаточно. Если бы свет поделили на всех, девчонка за стойкой могла бы сидеть вместе с нами, пещерными людьми, на ящиках с охлажденным пивом и давать его каждому, кто попросит, и никто не таращился бы на нее из темноты, следя за малейшим ее движением. Она могла бы рассказывать анекдоты, трепаться с друзьями, переходя из полумрака в полумрак, или немного потанцевать под музыку.

Но с тех пор как все стали поклонниками «Стартрека», у всех только лучи на уме. Все хотят лучей, лучей и еще раз лучей. Оказаться в снопе яркого света, который приподнял бы тебя над омутом тьмы, ибо это единственный путь к спасению для каждого, кому уже не стать поп-звездой, моделью или знаменитым диджеем. Поэтому они стоят за стойками баров — девочки всего мира и безобразные хари над вертушками, каждый с собственным прожектором, вырывающим его из темноты.

Вот только Микро любит темноту. Он предпочитает быть пещерным человеком: сидит себе и, вполне логично, размышляет, что мир таков, каков он есть. Диджей стоит там, где стоит, и там ему самое место, иначе он не стоял бы там, и Микро лишился бы возможности смотреть на его пальцы, — так гитаристы-дилетанты не отрывают глаз от пальцев виртуоза, и так любой болван, бренчащий на каком-либо инструменте, всегда следит за руками того, кто выступает с точно таким же инструментом на сцене.

С завистью и восхищением — вот как Микро смотрит на каждого диджея. Потому что музыка — его конек.

А на что еще, спрашивается, смотреть Микро? На эту антисексуальную многоложку? И почему только он принадлежит к этим психам, которые вслушиваются в переходы: как что смешано, как этот или тот сейчас что-то там сделал, — и при этом ровным счетом ничего не слышат? Эти скупые самоучки и всезнайки, которые никогда не вымрут! Подумать только, он слушает хорошую музыку, а думает только о технике.

И почему эти всезнайки обязательно парни? Если за пультом стоит женщина, да еще хорошенькая, и поэтому смотришь уже не только на ее пальцы, она тут же обижается. Женщинам это не нравится. А вот эти парни, золотых дел мастера, специалисты и чудо-умники, женщин за пультом не любят, потому что уверены: никаких сравнений здесь быть не может, потому что это женщины, и нечего им соваться в чужую епархию. Тут уж надо родиться женщиной, чтобы быть лучше или что-либо лучше знать, потому что женщина всегда играет в другой лиге.

Потому Микро и не смотрит на пальцы женщины, которая теперь встала за пульт. Теперь он таращится туда же, куда и я: на девушку за стойкой бара. Или на напитки в баре. Сомневаюсь, что он действительно таращится на девчонку. Он глянет на нее мельком, как и на всех прочих, которые попадаются ему на глаза, и этого ему вполне достаточно. Дома он подрочит, а может, и нет. Понятия не имею. Не знаю, думает ли он о девчонках. Или о парнях. Это я бы заметил.

Он думает о смеси из пульта диджея и девушки, или из электрической розетки и холодильника, до краев набитого колой. Ведь секс сексу рознь. Но сейчас мне и правда хотелось бы дружески коснуться этой девушки, вдохнуть аромат ее волос, пойти с ней домой. А вот Микро рад тому, что может сидеть в темноте, что девушка останется за стойкой и домой он пойдет один.

Микро встает и направляется к бару. Наверное, просто снова принесет себе колу. Я вижу его, вижу, как девушка наклоняется в его сторону и он что-то ей говорит. И девушка ему улыбается. Не так, как улыбается каждому — дежурно, мимолетом, только бы поскорее убрался или купил еще что-нибудь. Она смеется так, будто он ее старый друг, и я вижу, как они болтают, и девушка продолжает смеяться, а он — не платит за колу. Потом Микро возвращается, а я думаю только:

«Знаешь, парень, по мне, так это уж слишком».

Микро заказал девушку на завтра, на час дня у часов Всемирного времени на Александерплац. Он и правда так выразился: «Заказал». Я не ослышался. Ни малейшего понятия не имею, чего он там хочет. Понаблюдать вместе с девушкой за акробатами-велосипедистами, которые вечно выполняют только половину номера, поскольку всего лишь учатся? Или за плохо одетыми девушками с окраин, упорно и тщетно пытающимися стать прихлебательницами при флейтистах?