Леонид Гартунг - Зори не гаснут

— Батюшки мои! Что ты?

Выхожу от нее и слышу за собой злой шепот:

— Узы… Узы его!

Авдотья стоит на крыльцо и натравливает на меня щенка. Мне становится смешно, и озорная мысль приходит мне.

— Слушай, Трезор, — зову я щенка. — Поди сюда.

Чмокаю губами. Щенок подбегает.

— И не стыдно тебе?.. Айда ко мне!

Глажу его, и он, виляя хвостиком, бежит за мной. Дома я кормлю щенка молоком, щекочу ему брюшко. Он блаженно растягивается и засыпает подле моей кровати.

— И зачем эту нечисть привели? — ворчит Ариша. — Что толку в ней?

— Пусть дом караулит.

— От кого? Воры-то давным-давно перевелись.

Вечерний прием ведет Погрызова. Захожу к ней. Спрашиваю прямо:

— Ольга Никандровна, вы продавали Окоемовой медикаменты?

Погрызова вздрагивает.

— Я… А почему я не могу продавать?

— Она ведь знахарка и покупала, конечно, не для себя.

Погрызова уже успела оправиться от неожиданности.

— Вот новости! — фыркает она. — Кто это успел вам насплетничать? — Кидает подозрительный взгляд на Леночку.

— Никто не сплетничал. Я сам сейчас от Окоемовой.

— Так я не понимаю, в чем дело, — оправдывается Погрызова. — Окоемова болела. Ее преклонный возраст…

— А карточка на нее заведена?

— Странно, откуда такое недоверие. Я пятый год работаю. Мне всегда доверяли. Были врачи и постарше вас…

Ей хочется, чтобы мне стало неловко и стыдно: как же — обидел человека, который старше меня. Мне и правда стыдно, но не за себя, за нее: просмотрел всю картотеку два раза, карточки Окоемовой в ней нет.

Погрызова накидывается на Леночку:

— Ты брала карточку Окоемовой? Никогда на место не кладешь.

— Нет, кажется. Не помню…

Леночка смотрит затравленными глазами. Должно быть, до меня Погрызова ей и пикнуть не давала.

Зачем же Погрызова давала лекарства Окоемовой? Чтоб работы меньше было? Вспоминаю подленькую усмешку человека в подтяжках: «Дикость и серость»… Но не все же! Не все!

Он в красной майке и спортивных брюках. У него худощавое, скульптурно-красивое тело, широкая мускулистая грудь. Это электромонтер Титов — секретарь комсомольской организации. Любуюсь его скуластым обветренным лицом, красивыми густыми бровями.

Мы сидим в сарайчике, за огородом. С потолка свешивается электрическая лампа под железным абажуром. Олег вертит в руках логарифмическую линейку. Голос его звучит убежденно:

— Вам тут хорошо будет. У нас библиотека большая. Бор сосновый. В логу малины полно — скоро поспеет. Озера кругом, рыбачить можно. Прежде и медведи водились, а сейчас беспокойно стало, дальше в тайгу подались. Охотитесь?

— Нет.

— Напрасно. — И улыбнулся. — Впрочем, и я не охочусь. Времени нет. Я ведь заочник. Встаю в шесть, ложусь в двенадцать. Сутки слишком короткие… Всего не могу охватить. Иногда так прямо теряюсь. С работы сейчас поздно возвращаемся. Пока ужин — смотришь, десятый час. Газеты прочесть надо — без этого нельзя. Да на сон шесть часов — меньше не получается.

— Да, тратить время на сон обидно, — вставляю я.

— Уверен, при коммунизме люди придумают что-нибудь такое, чтобы спать два-три часа в сутки. Может, излучатель какой-нибудь будут подвешивать над кроватью.

Издалека слышатся звуки вальса «Амурские волны». Олег прислушивается, подмигивает мне.

— Слышите? Зовет, заливается.

— Кто?

— Баян мой. Это братишка играет. Алешка. — Поморщился, с досадой тряхнул чубом. — Не то… Врет парень. Шпарит, как на гармошке…

Посидел молча. Подавил печальный вздох.

— Танцуют.

— Трудно?

— Да, — признается Олег. — Знаете, придешь с работы, умоешься, переоденешься, так и заманит на улицу. Иногда, кажется, кинул бы все. Пропади оно пропадом! Потом раздумаешься — нет, правильно. Решил стать инженером — значит, надо.

От него веет чем-то родным, студенческим, саратовским. Напомнились бессонные ночи перед экзаменами, зубрежка всяких «фарам». На душе стало светло, будто земляка встретил.

Я зашел к нему на минутку — встать на комсомольский учет, а вот сижу уже третий час. Мы говорим о Толстом, Горьком. Он читает мне наизусть отрывки из Теркина. Читает с озорным блеском в глазах и восклицает:

— А ведь здорово? Правда?

Потом он расспрашивает меня про гипотермию, про операции на сердце.

Опять прислушивается.

— Тише, слышите?

Подле сарая шуршит картофельная ботва.

— Это Алешка пробирается, думает, не заметят, что он поздно… Хороший парень. Одна беда — заикается. Как вы считаете — излечимо это? Из-за этого девушек дичится. Все кажется, что смеются над ним.

На улице полнозвучно заиграла гармонь. Звуки медленно удаляются.

— А это вот Лаврик домой двинулся. Сегодня, видать, трезвый.

— Кто такой?

— Киномеханик наш. Ишь выводит! Алешку поддразнивает — попробуй, мол, так.

Рассказываю Олегу о событиях сегодняшнего дня. Он озабоченно хмурится.

— Погрызова — черт с ней. Она пройдоха известная. А вот со старухой вы, кажется, путлянули. Слишком как-то… — Он поискал слово. — Как у Лескова пьяный купчик.

Я и сам чувствовал, что «путлянул».

Расстались мы на рассвете. Трава, голубая от обильной росы, мягко поскрипывала под ногами. Шел я домой без усталости, полный ощущения своей молодости и сознания того, что везде есть хорошие люди.

Уборщица принесла из сельсовета записочку от Егорова. «Прошу зайти, необходимо поговорить». Почерк у него колючий, каждая буква стоит чуть наискось, острая, как кавалерийская пика.

Через час сижу в его кабинете. Лицо пылает от стыда. Он ходит по кабинету, гремит о пол кирзовыми сапогами и спрашивает с гневом:

— Вы знаете, что значит социалистическая законность? Читали Конституцию?

— Читал.

— Плохо читали! Кто дал вам право самому творить суд и расправу? Где вы научились таким методам?

Он резко выделил слово «таким».

— Вы знаете, как это называется? Нет? Так я скажу. Это мальчишество, нет, хуже — самое настоящее хулиганство.

— Но… Василий Максимович! Вы сами сказали: «Пресечь».

— Сказал, но ведь понимать надо. Взяли бы вы депутата, может быть, даже еще и Зарубина, нашего участкового милиционера, пришли бы к старухе вежливенько, законно изъяли ее аптеку, составили акт. А так знаете, что о ваших «подвигах» на селе толкуют? «Ворвался пьяный, лыка не вяжет. Дверь с петель чуть не сорвал…»

— Ничего я не срывал.

— Расскажите теперь! Окоемова говорит, срывали. Всю посуду ей порасхлестали, во двор повыкидали и ее, старуху, чуть не прибили. Еле ноги унесла. Теперь ей впору на вас в суд подавать… Где же тут законность? Да, кстати, что это за разговоры о собаке? Она утверждает, что вы у нее украли собаку.

Муравьем проползла по спине капля пота.

— Не собаку, щенка.

— Но все-таки украли?

— Не украл, а… сманил.

— В пьяном виде?

— Да просто под горячую руку попала.

— Этак вы и корову под горячую руку сманить можете. — Егоров расхохотался. — Не ожидал! От вас не ожидал.

Я улыбаюсь, должно быть, глупо.

— Да вы знаете, — продолжает он, — сколько времени пройдет, пока народ забудет эти ваши художества? Люди, конечно, понимают, что старуха кое-что привирает, однако, посмеиваются: «Нет дыма без огня».

Сижу с поникшей головой. Егоров приближается к письменному столу, водит пальцем по табелю-календарю под стеклом. Спрашивает:

— Сколько вам нужно времени на составление плана работы?

— День, два.

— Через неделю сессия сельского Совета. Доложите нам, что наметили.

Это первое мое поражение. Сорвался — глупо, по-мальчишески. Черт меня дернул схватиться с этой бабкой! И Егоров! Я думал, славный, а он сразу: «Хулиганство! Самоуправство!» Я ведь уже у Олега понял, что ошибся. И Егоров понимал, что до меня «дошло», а все-таки отхлестал. Можно бы и вежливо, а то: «корову сманить можете». Совсем неуместная шутка. И эта отвратительная начальственность тона…

И вдруг трезвая мысль: «А ты сам как со старухой? Тоже начальственно».

Шагаю по комнате, не нахожу себе места.

Через два дня план готов. Я аккуратно переписываю его в двух экземплярах и несу Егорову. Откровенно говоря, я ожидаю его похвалы: в плане предусмотрено все, чем должен заниматься врач на селе. Но сегодня мне опять не везет. Егоров берет из моих рук бумагу, не читая сует ее в ящик письменного стола. Затем накрывает чернильницу бронзовым колпачком, похожим на древнеассирийский шлем, берет фуражку.

— Творение ваше посмотрю завтра, а сейчас еду на луга. — Вздохнул, покачал головой. — И так каждый день — ни минуты отдыха… Да, между прочим, если хотите, можете со мной. — Приподнял бровь. — Не мешает расширить кругозор.