Феликс Ветров - Старая проза (1969-1991 гг.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Установка взорвалась в десять тридцать две.

Воздушная волна тугой подушкой вдавила толстое стекло электрических часов и остановила механизм.

Так что когда в институт явился следователь, он смог сразу же ответить на один, но такой важный в криминалистике вопроса: когда?

Все остальное было неясно.

Заместитель директора НИИ по пожарной безопасности Митрофанов и следователь ходили по длинному коридору и вели нелегкий разговор. Со стороны могло показаться, что два пожилых человека вспоминают что-то общее. На самом деле Митрофанов, крепкий располневший седой мужчина, во время войны — танкист, а потом — пожарник, командир отделения, начальник целой районной пожарной части, подполковник запаса, объяснял следователю, что за собачья у него должность в этом НИИ, куда его перевели на повышение.

В институте, где все десять лабораторий могли в любую минуту устроить трам-та-ра-рам вроде сегодняшнего, оказалось работать куда тяжелее, чем, завернувшись в брезент с пропиткой, шуровать в огне. В части все было ясно: огонь, выезд, ликвидация.

Здесь же стояла тишь да гладь, но тому, кто знал — а уж он-то знал огромное институтское хозяйство, — не давало покоя сознание, что он отвечает за безопасность таких отделов и корпусов. И хотя взрыв в шестой лаборатории сегодня утром был первым большим ЧП за все годы его работы здесь, Митрофанов думал о том, что недаром он все ждал, ждал того, что случилось.

Кому доверили все эти мудреные пульты, кабели, насосы, ударные трубы? Мальчишкам! Физики! Им… голубей гонять впору. Даром, что бороды поотпускали…

«Так им всем и надо, — думал старый пожарник, — не институт, а… шуры-муры одни».

Он, отдавший всю жизнь армии, привыкший к ее четким, строгим законам отношений и поступков, не мог одобрять этих шалопаистых мальчиков, очкастых девочек в брючках, куривших в коридорах, провожавших его насмешливыми взглядами. Они без конца нарушали порядок, толпились и всё говорили, говорили, вроде бы по-русски, а как прислушаешься — черт-те знает по-какому, и Митрофанов не был уверен, что они в рабочее время говорят, о чем надо, ну, об опытах там своих, об… экспериментах. Он шкурой чувствовал, что все это та-ак… проволочка времени от зарплаты к зарплате. Потому и ходил всегда по институту мрачный и недоверчивый и, если мечтал, так о том, чтоб их институт перевели в особую спецкатегорию. Тогда бы… данной ему властью…

Он знал свое дело: энергоснабжение, водо-пароцентраль, газовую магистраль, вентиляцию, бойлерную, где хранились сотни баллонов, сосудов Дьюара и емкостей со сжиженными и сжатыми газами, склады кислот, радиоактивных веществ и реактивов… В любую минуту всё это могло загореться, отравить, просочиться, рвануть. Он чувствовал, как оно давит на него, давит в будни, по выходным, в отпуске. И когда навстречу ему катилось сверху по лестнице непонятное существо — то ли девка, то ли парень, — он вздрагивал в ужасе, думая о том, что может накуролесить этот молодой «кадр».

«Безответственные — вот что страшно», — думал он.

Однако институт считался одним из лучших в стране, дело, как ни странно, двигалось, а эти вихрастые «гении» шумной ватагой выстраивались в очередь за премиальными.

Для Митрофанова было загадкой — когда? Когда успели наработать?! Он подозревал какой-то великий всеобщий сговор, круговую поруку, на профсоюзных собраниях молил о дисциплине, порой тяжко страдал оттого, что остался без толкового образования. Тогда б он их вывел на чистую воду… А так — на него махали рукой, и вот… допрыгались «физики». Домахались.

Митрофанов был в другом корпусе, когда гулко ухнуло, задребезжали стекла. Рядом на территории на стройке нового корпуса какой уже день бабахал, заколачивая сваи, копер, и потому Митрофанов не бросился к шестой лаборатории, в первый миг приняв взрыв за тупой удар железа по бетону. И в то время, как по этажу, где была шестая, носились оглохшие, перепуганные сотрудники, растекался густой желтый дым и шипела пена уже пущенного в дело огнетушителя, — он спокойно водил двух новеньких инженеров, проводил инструктаж, сурово наставляя, что и как делать, если, упаси Бог, загорится.

А у него в кабинете верещали, подпрыгивали, надрываясь, телефоны, и, лишь когда по громкой связи зазвучал резкий голос директора по режиму: «Товарищ Митрофанов, товарищ Митрофанов!» — он понял: случилось.

Подскочил к телефону, сорвал трубку.

— Взрыв в шестой!

Он кинулся к лифту, не стал его дожидаться, часто застучал каблуками по ступенькам, побежал, задыхаясь, по территории, чувствуя, что сердце бьется не в груди, а в горле.

До корпуса «2-Э», второго экспериментального, было с полкилометра, он высился за деревьями, и там не было видно ни дыма, ни огня — ничего.

Когда на задубевших от бега ногах он приблизился, наконец, к его стеклянному входу, соединился с толпой бледных, растерянных сотрудников, — отвалила и помчалась, быстро уменьшаясь на глазах, их институтская «Скорая». Истошно затянула сирена, и от этого знакомого звука Митрофанов побелел. Протолкался через толпу сотрудников, смотревших вслед удалявшейся белой машине, и с тягостным чувством свершившегося несчастья пошел к шестой.

Он уже слышал в толпе, что ранен какой-то младший научный… эмэнэс Марков, что ему сильно обожгло лицо. Митрофанов Маркова не знал. Попробуй узнай всех, когда такая уйма народу…

Он не знал Маркова, но… уже испытывал к нему странное чувство: не было ни сострадания, ни жалости, была глухая неприязнь, тоскливое понимание зависимости от этого Маркова его, Николая Андреевича Митрофанова, дальнейшей судьбы.

Конечно, сегодня к вечеру соберутся у директора на оперативку, выйдет приказ о создании аварийной комиссии… Но все равно, как бы там ни повернулось дело, непременно станут смотреть косо на него. То, что к нему будут хуже относиться, было Митрофанову безразлично. Пугало другое: вдруг скажут, что он плохо работал, не за свое дело взялся, допустил небрежность?

Он твердо знал главное: совесть его чиста. И вместе с тем ясно понимал, что коли слова те будут сказаны — неверные, несправедливые слова, — он ничем не сможет оправдаться, не сумеет и рта раскрыть, чтоб что-то доказать.

Да, раньше… в привычном пожарном деле, всё выходило по-другому. Стихия! С нее и взятки гладки. А тут — та же стихия, только куда хуже — несерьезные люди. Главное, здесь есть кому отвечать, есть кому голову сечь. А взгреть ответственного всегда охотники найдутся.

А вдруг… и правда недосмотрел?

Митрофанов, отдуваясь на лестнице, даже приостановился. Но нет: он знал — у него всё чисто, в лучшем, как говорится, виде. Сосала, как зверь, вентиляция, нигде не искрила проводка — всё было проверено и перепроверено сто раз. Даром, что ли, он гонял и «ветродуя» — начальника компрессорной, и слесарей, и монтеров… Разве не сам он каждый вечер обходил, опечатывая на ночь отделы, осматривая каждый вентиль… вновь и вновь… проверяя и перепроверяя?.. Да нет, чего там. Он был на месте, сделал всё, что был обязан сделать, предусмотрел всё, что должен был предусмотреть.

Добрался наконец до пятого этажа, и тут сработало чутье старого пожарника, повидавшего, как горели громадные цеха, ангары, целые секции и этажи. «Ерунда, ничего страшного», — сказал он себе.

Дым уже почти весь уплыл через пустые проемы высаженных длинных окон, кисло пахло какой-то химией, на полу под ногами хрустела стеклянная крошка. Взрывом снесло перегородки двух смежных залов, опрокинуло шкафы, разметало приборы. Но тяжелые, обшитые металлом двери держались незыблемо в своих стальных рамах-косяках.

«Работнички! — подумал Митрофанов о строителях. — Стен нету, а двери торчат!»

— Ну, что вы тут натворили?! — с ходу накинулся на Дробыша, замначальника лаборатории.

— Взорвалась установка «ЭР-7», газовая, высокого давления. Чижов сейчас приедет.

«Чижов… — подумал Митрофанов. — Чижов, Чижов… Профессор, величина. Да и язык подвешен не в пример моему. Теперь ему одну задачу решать: чтоб его „наука“ ни при чем оказалась. Директор его ценит, Чижова. А я что? Был и сплыл. Авария? Халатность. Человек пострадал? А где был, куда смотрел замдиректора по пожарной безопасности? И закончишь ты, фронтовик и спасатель, трудовую биографию — хуже не придумаешь. С тихим срамом уйдут тебя по сорок седьмой статье…»

— Что там с сотрудником вашим? Марков, что ли? — спросил он, хмуро переступая через плоские обломки асбоцементных плит, — Взрыв-то… не так чтоб очень.

— Да, да, Марков, — закружился вокруг Митрофанова Дробыш, — он, вероятно, находился далеко от установки, иначе вряд ли отделался бы одними глазами…

— Глаза?… Плохо дело…

Он не хотел входить в заваленную обломками и кафелем лабораторию: с минуты на минуту мог подойти директор. Заглянул через пролом в стене. В тамбуре научного зала, у отброшенной и сломанной взрывом вешалки валялось обсыпанное известкой пальто, в стороне лежала кепка. Пол запудрило белой пылью, кое-где еще вспухала и опадала, пузырясь, пена огнетушителя. Там, где проглядывали дощечки паркета, угадывалось место, где лежал Марков.