Ион Деген - Иммануил Великовский

Уже сам фасад трехэтажного кирпичного дома, перед которым остановился Иммануил, свидетельствовал о добропорядочности и уюте. Хозяин в черной бархатной ермолке деликатно осведомился об источнике рекомендации и после непродолжительной вежливой беседы представил квартиранта своей жене, владелице пансионата.

За обедом Иммануил познакомился с очень серьезной и симпатичной девушкой, оставившей в углу, у вешалки, свою скрипку. Вскоре он узнал, что имя ее — Элишева, что она работает в струнном квартете и преподает музыку. В Берлине живет одна. У ее родителей в Гамбурге магазин религиозных книг. Сюда Элишева приходит обедать потому, что здесь, безусловно, кошерная кухня, вкусная пища и симпатичные хозяева. Она — вторая из пяти сестер Крамер. А еще есть у нее брат Зигфрид. Зигфрид и кошерная кухня? Да, она не находит в этом ничего странного.

Тевтонское имя в семье Крамеров не мешает им быть религиозными евреями. Лично она строго соблюдает субботу. И если бы господин Иммануил не заговорил об этом, ей никогда не пришла бы в голову мысль о необычности такого сочетания. В Германии, во всяком случае, никто не считает это странным.

Старшая сестра Мирьям, а затем и остальные сестры заметили, что знакомство с Иммануилом как-то изменило Элишеву. Даже в ее игре появилось неуловимо новое, что, естественно, немедленно отметили ее коллеги по квартету.

Перемены в Элишеве замечали все, кроме наблюдательного Иммануила, мысли и помыслы которого были заняты изданием журнала «Scripta». Трудно даже представить, как один человек мог справиться буквально с горой корреспонденции. Он разослал письма во все концы мира выдающимся ученым-евреям. Посвятив их в цель предприятия, он объяснил, что из нового журнала, как из зерна, должен произрасти еврейский университет в Иерусалиме.

Уже 11 августа 1922 года он смог написать отцу в Палестину, что работа продвигается с каждым часом с исключительной быстротой. К этому времени физико-математический том был укомплектован статьями выдающихся ученых: Е. Ландау, X. Бора, Г. Лориа, И. Адамара, А. Лоеви, А. Френкеля, А. Эйнштейна, И. Громмера, Л. Орнштейна, Т.

Леви-Чивита, Т. Кармана, С. Бродецки, И. Поппер-Линкойса. Но на этом Иммануил не остановился. И снова во все концы света полетели его письма, обращения, объяснения…

Единственным помощником Великовского на первых порах был Генрих Лёве. Несколько старше Иммануила, такой же интеллигентный и так же преданный идее сионизма, он стал ближайшим другом Великовского. А вскоре у них появился еще один помощник.

Элишева стала незаменимой в организационной работе, отрывая для этого время не только от своего досуга, но даже от исполнительской и педагогической деятельности. Трудно сказать, что послужило тому причиной — красивая ли идея, приближающая ее к Иммануилу, или непреодолимая тяга к Иммануилу, частью которого была сионистская идея.

Судя по ответам на письма, разосланные ученым, можно было надеяться на успех. В портфеле были рукописи, которые могли сделать честь любому солидному журналу.

Естественно, что фамилия редактора на титульном листе должна соответствовать авторитету авторов в мировой науке. Редактором выпуска «Математика и физика» Великовский решил пригласить Альберта Эйнштейна.

Направляясь на первую встречу с Эйнштейном, Великовский ощущал какой-то внутренний озноб. Ученическая робость сковала его в лифте, медленно поднимающемся к пятому этажу респектабельного берлинского дома. Но робость исчезла буквально после первых слов приветствия. Эйнштейн оказался совсем не небожителем, каким, случалось, представляли его люди. Не было в нем профессорской чопорности, так часто встречающейся в университетских кругах.

Великовский рассказал о цели предприятия, о том, что он планирует издание трех параллельных выпусков «Scripta universitatis» — математика и физика; химия, биология и медицина; философия и психология.

Эйнштейн без колебания согласился взять на себя обязанности редактора выпуска «Математика и физика» и тут же предложил написать письма нескольким выдающимся ученым за границей, надеясь, что личная дружба с ним привлечет их к участию в новом издании. Последующие встречи носили еще менее официальный характер. Эйнштейн с интересом выслушивал концепции молодого врача, касающиеся еврейского вопроса.

Смысл их почти не отличался от изложенного в брошюре «Третий исход» около шести лет тому назад. Только форма была более мягкой, даже осторожной, но это на первых порах.

Эйнштейн иногда возражал, не соглашался, но не подавлял своим авторитетом. Ему явно доставляло удовольствие общение с молодым врачом. И если его слегка шокировала сионистская непреклонность Великовского, то два других качества собеседника — колоссальная разносторонняя образованность и невероятная трудоспособность вызывали у Эйнштейна не только удивление, но даже уважение. …Уже привычным путем шел в тот день Великовский на встречу с Эйнштейном. Было еще тепло, но липы начали терять листья. Великовский подошел к лифту, потом передумал и по лестнице поднялся на пятый этаж. Служанка отворила дверь и проводила знакомого ей молодого человека в кабинет профессора.

— Рад вас видеть, дорогой доктор. Садитесь. — Эйнштейн положил скрипку в футляр, застегнул на груди пуговицы сорочки и сел в кресло напротив Великовского.

— Вы увлекли меня, дорогой доктор, вашим предприятием. Но по здравому размышлению я усмотрел в нем, как бы вам сказать помягче, некоторые шовинистические тенденции. Не так ли?

— Нет, не так, господин профессор. Излишне вам напоминать, что для цивилизованного независимого государства наука важна не менее армии, промышленности и сельского хозяйства. Речь идет о возрождении нашего еврейского государства. «Scripta» — одно из предприятий на стадии возрождения. И только.

Журнал — начало созданию университета в этом государстве. Так что при всем моем глубоком уважении к вам, мне трудно согласиться с вашим мнением.

— Дорогой мой доктор, вы — увлеченный молодой человек. Вы видите ваше утопическое государство в то время, когда его просто не может быть. В ближайшем обозримом будущем, во всяком случае. А в более отдаленном — в нем просто не будет нужды.

— Почему?

— Сейчас, после пережитой миром трагедии, цивилизованные народы приняли евреев в свое лоно. И мы становимся — уже стали! — интегральной частью этих народов. Мой коллега Леви-Чивита считает себя не евреем, а итальянцем, и ненавидит немецких евреев так же, как немцев. Это же относится к еврею Адамару. который больший француз, чем коренные французы.

— Известная мелодия. Я назвал бы ее колыбельной. Ею можно усыпить людей, нуждающихся в мобилизации для защиты. Этим она и опасна.

— Для защиты? От кого?

— Должен ли я напомнить вам, господин профессор, сколько раз в нашей истории процветающие еврейские общины, пользовавшиеся влиянием в своих странах, вдруг подвергались гонениям? Должен ли я напомнить, какие социальные или религиозные факторы служили причиной этих несчастий? Должен ли я напомнить, сколько раз существование или уничтожение нашего народа зависело от воли отдельных личностей, нередко патологических, преступных, но авторитарных? А разве сейчас в вашей Германии, принявшей вас как равного в свое лоно, не нарождается страшная сила, еще в эмбриональном состоянии обещающая немцам «освободить» их от евреев?

— Мой юный друг, если вы имеете в виду кучку крикунов в мюнхенских барах, то это лишний раз демонстрирует вашу тенденциозность или, я бы сказал, присущую сионистам неспособность адекватно оценивать реальную действительность.

Великовский сжал подлокотники кресла. Он чувствовал, что в споре с Эйнштейном уже перешел границы дозволенного. Он помнил о разнице в положении и возрасте.

Здравый смысл подсказывал ему: необходимо прекратить дискуссию и вернуться к практическим делам, связанным со «Scripta». Но какая-то сила, неподвластная его сознанию, несла его, повелевая резко ответить Эйнштейну.

— Удивительные вы люди, немецкие евреи. Все вам ясно. Все вам очевидно. Причем, очевидное вытекает не из анализа фактов, а из того, что в вашем просвещенном высокомерии вы называете «здравым смыслом». Этим вы и опасны. Допускаете ли вы, господин профессор, ситуацию, при которой вы бы отвергли факты, полученные в результате эксперимента только потому, что они не соответствуют вашей красивой гипотезе? Немецкие евреи первыми ступили на стезю просвещения и считают, что это — дорога к ассимиляции. Кстати, просвещение и ум не обязательно взаимозависимы.

Просвещенные ассимилянты — не первые, увы, невозвратимо отторгнутые и навсегда потерянные части еврейского народа, существование которого в течение почти двух тысячелетий без собственной страны беспрецедентно и имеет только трансцендентальное объяснение. В будущем еврейский народ обязан выполнить предназначенную ему миссию. Но я не хочу останавливаться на явлениях трансцендентальных. Испанские и португальские мараны тайно исповедовали иудаизм.