Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Однако — частило сердце, глаза щурились, и толстое лицо пунцовело, когда Валичка думал о кладе, ждущем его в неизвестной Потеряевке. Азарт сжигал его, нетерпение росло, и он порою совершал, наперекор натуре, глупые, непродуманные поступки. Зачем, спрашивается, было тащиться в нотариальную контору, толковать записной дуре про клад и про Потеряевку. Утратил, утратил контроль, Постников-господин. Но что же делать, когда распирает жажда деятельности, и хоть так, хоть по-другому, а хочется поведать кому-нибудь о новых делах. На службе перегорали цветные лампочки в макетах, портились огнетушители, отсыревали взрывпакеты в действующих диорамах. Валичке было не до того. Половину рабочего дня он проводил в сладостных мечтах, половину — в хлопотах об отпуске. Ну, и не тратил зря свободного времени: узнал, где располагается Потеряевка, когда ходят туда автобусы, и однажды даже проехался в выходной мимо большого, лежащего сбоку от ведущей в райцентр дороги села. С виду — деревня как деревня, однако Валичке она отнюдь не казалась такой уж заурядною. За ней проглядывался спуск в низину, а дальше — дальше виден был лишь далекий, край низины опоясывающий лес. Хотелось оставить автобус, выскочить из него, и хоть бы одним глазком осмотреть место, где предстояло вести будущие раскопки. Однако город не ждал и требовал покуда своего: посещение опостылевшей вдруг службы, покупка и готовка еды, таскание на квартиру деда Фуренки пустых, ненужных уже аквариумов…

Поэтому машина не высадила Валичку, хоть и остановилась на мгновение, чтобы принять в себя двух пассажиров. Оба были черные, носатые, только один — худ лицом и поджар телом, другой же — скуласт, имел толстые щеки, и круглое пузцо у него свешивалось за брючный ремень. Худой хмурился и недоверчиво поглядывал; другой смуглый был, наоборот, весел и говорлив и в каждой из рук держал по большой бутылке вина «Улыбка». Он сел на свободное место рядом с директором пожарной выставки, и сразу предложил, обдав густым и крепким винным духом:

— Давай мы с тобой выпьем, друг мой золотой!

Меньше всего теперь Валичкина душа лежала к выпивке. Мечты теснили одна другую, и так не хотелось вдруг их перебивать пошлыми делами! Поэтому он вежливо отказался, — однако, памятуя, что предложение исходит все-таки, по-видимому, от потеряевских жителей, попытался сделать это как можно деликатнее, но и с намеком на дальнейший контакт: «Немного попозже, если можно. Не могу в автобусе. Да ведь нет ни закуски, ни стакана!» Толстый всхлипнул в ответ, пробормотал: «Золотой, золотой мой…» — боднул Валичку в плечо большой черной головой, и заснул — не тяжелым, пьяным, а каким-то ясным младенческим сном. Другой пассажир сидел чуть впереди, стриг глазами на попутчика и на его соседа. «Ну и народ живет в этой Потеряевке! — думал Постников, мчась по шоссе к районному центру под названием Малое Вицыно. — По своему виду они больше смахивают на персов, чем на коренных обитателей нашей нечерноземной полосы. Но ничего, я все узнаю, главное — не упустить их по приезду».

На автостанции худой, цепко взяв своего спутника за плечо, разбудил, поднял с места, и, дико сверкая глазами в Валичкину сторону, повлек к выходу. Не тут-то было! Толстый, проснувшись, немедленно отдал славному пожарному обе «бомбы», обнял его за шею — и, целуя, потащил за собой. Так цепочкой они и вывалились, едва не падая друг на друга, из автобусной утробы. На земле поджарый, притиснувшись к Валичке, спросил его строго и гнусаво: «Ти шьто такой? Ти друг, да? Это твое, да?» — и стал вырывать из его рук бутылки. Завязалась молчаливая борьба. Толстый, отойдя чуть поодаль, кружился, раскинув руки, с блаженным выражением на лице. Остановился, и вдруг ноги сами понесли его к приспособленной под клумбу автомобильной шине. Он кувырнулся через нее, сел, и сказал чрезвычайно деловито в сторону Постникова и его соперника: «Ах вы, золотые, дорогие, замечательные! Если вам мало вина, я сейчас куплю еще. А это — давайте выпьем. Не надо хорошим друзьям такой ссоры». Худой сверкнул в последний раз глазами, отпустился от Валички, и быстро ушел куда-то за здание автостанции. Вернулся через пять минут — со стаканом и большой буханкой белого хлеба. Налил, поколебался немного, и, скрежетнув зубами, отдал первый стакан Валичке. Выпив его, тот закинул первую удочку:

— Мужики, вы ведь потеряевские, верно?

— Угу, — кивнул толстый.

— У меня был из Потеряевки один знакомый, по фамилии Пушков, — вкрадчиво, словно тать, продолжал пожарник, — так он говорил, что у вас там много Пушковых?

— Мно-ого!

— А вы, случайно, не… тоже?

— Угу! — толстый отдышался, закусил хлебом. — Я — не, он, — показал на тощего, — да!

— Что вы говорите! — обрадовался Валичка. — Будем знакомы! Меня зовут Валентин Филиппович. А вас? — обратился он к тому, кого назвали Пушковым. Тот сверкнул глазами, поддернул к носу верхнюю губу, и ответил, протягивая худую узловатую руку:

— Клыч.

— Ай! — Валичка отдернул ладонь. — Что это вы сказали?

— Это у него такое имя — Клыч, — добродушно сказал толстяк. — Ты не бойся, мой золотой, у нас там еще и не такое бывает. Что ты скажешь — Потеряевка!

Постников усмирял расходившееся вдруг сердце. «А не дернуть ли от них? Покуда не поздно». Он пригляделся к Клычу. Тот был в роскошной, дорогущей рубашке — правда, не совсем чистой. Больших денег стоил и джемпер. А сверху — старая, со следами какой-то глины ватная телогрейка. И зеленые штаны от спецовки. На ногах опять же — очень дорогие и новые туфли. Лет ему было под сорок, и в голове его все время происходила какая-то тяжелая, неспокойная работа. То он глядел испуганно, то надменно, то свирепо. То, раскрыв в восхищении рот, долго взирал на обшарпанного голоногого петуха, неведомыми судьбами забредшего на автостанцию. «Куд-куд-куд! Куд-куд-куд!» — пришептывал он, потопывая по пыли своими глянцевыми башмаками.

— А вот меня, к примеру, зовут Богдан, — объяснял толстый, стоя перед Валичкой, когда распита уже была и вторая «бомба». — Но скажи: я хохол? Я бывал на Украине, я не скрываю. Но чтобы это… н-нет!!

— А как ваша Фамилия? — допытывался Постников. — Имя, конечно, тоже важно, но — чему же мне теперь удивляться? — он скосил глаза в сторону крадущегося к петуху Клыча. — Ведь Потеряевка, как известный мне факт, имеет определенную ситуацию именно с точки зрения фамилий, понимаешь ты?

— Мой паспорт у участкового, — пояснил Богдан. — Так что власти не имеют ко мне претензий. Но обычай моего народа таков: где ты живешь, так и прозываешься. Так что теперь я — Потеряев, никак не иначе.

— Потеряев? — восхищенно воскликнул Валичка. — Может быть, один из потомков свирепого крепостника?

— Нет, — проникновенно и грустно ответил Потеряев. — Крепостников в нашем роду никогда не было. По крайней мере, на моей памяти.

Вдруг что-то ухнуло, закудахтало, закукарекало. Взвилась пыль и осела на клумбу, опоясанную автомобильной шиной. Клыч лежал и горько плакал, а петух, убежавший к домам, неистово орал, застряв в узкой дыре, через которую он пытался пробраться в огород.

Помогли Клычу подняться. Богдан пошарил в карманах просторных штанов, достал облепленную табаком карамельку-подушечку, и сунул ему в рот. Лицо Клыча прояснилось, он перестал хныкать и содрогаться, и охотно зашагал вместе с ними в сторону магазина. Валичка тоже топал охотно: вообще он теперь пил редко, но, выпив маленько, не мог уже удержаться. Спутники казались ему ужасно интересными людьми.

Они пили в кафе, потом где-то на берегу, под чрезвычайно отвратные консервы. Валичка, усердный труженик, помнил, однако, что завтра ему надо во что бы то ни стало явиться на службу, на свою выставку. Уже в сумерках они, шатаясь, пришли на автостанцию, но — увы! — последний автобус давно уже ушел. Добросовестный пропагандист пожарного дела решил тогда идти до города сто десять верст пешком; Клыч с Богданом поддержали его в этом намерении, и отправились провожать. Они весело протопали через все Малое Вицыно, прошли еще километр по шоссе, и тут силы оставили их. Они упали на обочину, и Постников возопил горестно: «Что же мне делать, братцы?! Меня уволят, я стану безработным, бедняком!» — «Ти нэ бойся, — успокаивал его Клыч. — Ти наш друг, да? Будем помогать». Богдан мирно уснул поверх кюветного откосика, а Клыч развил бешеную деятельность в отношении попутных машин. То он выскакивал на дорогу, плясал, вскидывая руки, и стремглав бросался обратно, лишь только машина приближалась; то, изображая диверсанта, крался по шоссе наперерез фарам, зажав в зубах унесенную им из кафе измятую вилку. Сполохи фар играли на хищном лице его, и он, повернувшись к нюнящему, сидящему поодаль, развалив колени, Валичке, обращался к нему с жестом молчания: прижимал к губам мохнатый палец и громко шипел. Машины, однако, не останавливались, видя в отчаянных Клычевых попытках обычное пьяное баловство. И только когда он, вообразив уже невесть что, серым червяком, прильнув к дороге, пополз на другую сторону перед самой машиной, остановился «жигуленок-шестерка», и обезумевший от страха шофер, выскочив из машины, бросился к нему с монтировкой. Валичка громко ойкнул, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить Богдана: тот открыл глаз, и, неведомым чутьем сразу уяснив обстановку, кинулся на дорогу. Вскоре он уже держал водителя «жигуленка» за шкирку, и сыпал ему плюхи на затылок. Водитель дрожал и озирался, когда они, втиснувшись в теплое «жигулиное» нутро, неслись по шоссе, колебля окрестный спокойный воздух песней: