Йозеф Рот - Иов

— И мне?

— И тебе!

Они торговались с полчаса. В результате Каптурак согласился на двадцать три за одного. «Хотя бы один!» — подумала Двойра.

Но на обратном пути, пока она тряслась на телеге Самешкина, перетряхивавшей у нее все внутренности и бедную голову, положение показалось ей еще более плачевным, чем прежде. Как ей теперь разделить двух сыновей? Иона или Шемарья? — спрашивала она себя без устали. Лучше один, чем оба, говорил ей рассудок и сетовало ее сердце.

Когда она приехала домой и начала рассказывать сыновьям о решении Каптурака, Иона, старший, прервал ее словами:

— Я с удовольствием пойду в солдаты!

Двойра, дочь Мирьям, Шемарья и Мендл Зингер застыли в молчании. Наконец, поскольку Иона больше ничего не говорил, Шемарья сказал:

— Вот это брат! Хороший ты брат, Иона!

— Да нет, — возразил Иона, — я просто хочу в солдаты.

— Может, через полгода ты освободишься, — утешил отец.

— Нет, я вовсе не хочу освобождаться! Я останусь в солдатах!

Все забормотали ночную молитву. Молча разделись. Потом Мирьям в рубашке на цыпочках кокетливо подошла к лампе и задула ее. Они легли спать.

На следующее утро Иона исчез. Они искали его до полудня. Только поздно вечером его увидела Мирьям. Он скакал верхом на сивой лошади, на нем была коричневая куртка, на голове — солдатская шапка.

— Ты уже солдат? — крикнула Мирьям.

— Еще нет, — ответил Иона и остановил лошадь. — Передай привет отцу с матерью. Я у Самешкина, на время, пока не пойду служить. Скажи, что мне у вас стало трудно, но что я вас всех очень люблю!

Вслед за этими словами он взмахнул ивовым прутом, дернул узду и поскакал дальше.

С этого времени он стал конюхом у извозчика Самешкина. Он чистил скребницей лошадей, сивую и пегую, спал у них в конюшне, с наслаждением втягивал широко раздутыми ноздрями едкий запах лошадиной мочи и кислого пота. Он задавал лошадям овес, поил их из ведер водой, чинил путы, подрезал хвосты, прилаживал на хомуте новые колокольчики, заполнял корыта, заменял прелое сено на обеих подводах сухим, пил с Самешкиным самогонку, бывал пьян и спал с работницами.

Дома его оплакивали как потерянного человека, но не забывали о нем. Настало лето, жаркое и сухое. Облитые золотом вечера поздно опускались над землей. Перед домом Самешкина сидел Иона и играл на гармонике. Он был вдрызг пьян и не узнавал собственного отца, неуверенным шагом иногда проскальзывавшего мимо него, — тень, опасающуюся самой себя, отца, не устававшего удивляться, что этот вот сын произошел от его чресл.

Двадцатого августа у Мендла Зингера появился посыльный Каптурака, чтобы забрать с собой Шемарью. В эти дни все ожидали посыльного. А когда он объявился перед ними собственной персоной, всех их это неприятно удивило и испугало. Был это обычный мужчина обычного роста и обычного вида, в синей солдатской фуражке и с самокруткой во рту. Предложение сесть и выпить чаю он отклонил.

— Я лучше подожду на улице возле дома, — проговорил он так, что сразу стало ясно: он привык ждать на улице возле дома. Но как раз это решение посыльного еще больше разволновало семью Мендла Зингера. Под окном то и дело, словно часовой, появлялся солдат в синей фуражке, и все торопливей становились их движения. Они собирали вещи Шемарьи: костюм, молитвенный пояс, съестное на дорогу, хлебный нож. Мирьям несла все новые и новые вещи. Менухим, уже достававший головой до стола, тупо, с любопытством вытягивал шею и беспрерывно лепетал единственное слово, которое знал: «Мама». Мендл Зингер стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Двойра беззвучно плакала, слезы одна за другой текли у нее из глаз к искаженным болью губам. Когда собрали узел Шемарьи, то всем он показался слишком хилым, и они беспомощно оглядывали комнату, чтобы отыскать еще что-нибудь. До этого мгновения никто из них не проронил ни слова. Теперь, когда на столе лежали рядом белый узел и палка, Мендл Зингер повернулся от окна и сказал сыну:

— Не забудь побыстрее, как только сможешь, написать нам о себе.

Двойра всхлипнула, раскинула руки и обняла сына. Они прильнули друг к другу. Наконец Шемарья с усилием высвободился, подошел к сестре и звонко чмокнул ее в обе щеки. Отец благословляюще простер над ним руки и торопливо забормотал что-то невразумительное. Потом Шемарья с ужасом в глазах приблизился к уставившемуся на него Менухиму. В первый раз предстояло обнять больного ребенка, и сделать это должен был Шемарья, словно ему надлежало поцеловать не брата, а некий символ, не дающий ответа. Всем хотелось напоследок что-то сказать. Но ни у кого не находилось слов. Все знали, что прощаются навек. В лучшем случае Шемарья мог оказаться живым и невредимым за границей. В худшем же случае его поймают на границе, потом казнят, а не то его просто застрелят на месте на пограничном посту. Что сказать друг другу, когда прощаешься на всю жизнь?

Шемарья вскинул узел на плечо и толкнул ногой дверь. Он ни разу не оглянулся. В то мгновение, когда он переступал порог, он попытался забыть дом и всех домочадцев. За спиной у него еще раз прозвучал громкий крик Двойры. Дверь снова захлопнулась. Шемарья подошел к провожатому с ощущением, что мать упала в обморок.

— Лошади ждут нас сразу за рыночной площадью, — сказал человек в синей фуражке.

Когда они проходили мимо дома Самешкина, Шемарья остановился. Он окинул взглядом небольшой сад, потом глянул в открытую дверь пустой конюшни. Брата нигде не было видно. Грустные мысли оставил после себя потерянный брат, добровольно пожертвовавший собой, как все еще продолжал считать Шемарья. «Он нахал, но благородный и смелый человек», — подумал он и размеренно зашагал сбоку от посыльного.

Как и было сказано, сразу за рыночной площадью они увидели лошадей. До границы им пришлось добираться не меньше трех дней, ибо они избегали железной дороги. В пути выяснилось, что провожатый Шемарьи хорошо знает эти места. Он давал понять это без всяких вопросов со стороны Шемарьи. Он указывал на виднеющиеся вдали церкви и называл деревни, где те стояли. Он называл хутора, и поместья, и имена их владельцев. Он часто сворачивал с большака и быстро оказывался на нужных проселках. Чудилось, будто он хотел напоследок бегло показать Шемарье родину, перед тем как молодой человек покинет ее в поисках нового отечества. Он бросал в сердце Шемарьи семена тоски по родине на всю последующую жизнь.

За час до полуночи они подъехали к пограничному шинку. Ночь была тихая. Шинок стоял на отшибе, одинокий дом в ночной тиши, немой, мрачный, с закрытыми ставнями, за которыми не угадывалось никаких признаков жизни. Его окружало неумолчное стрекотание миллионов цикад — шепчущий хор ночи. Ни один другой голос не нарушал ее покоя. Окрестность была плоской, усыпанное звездами небо простирало над нею правильный темно-синий круг, который только на северо-востоке прерывался светлой полосой, как кольцо с вправленным в него камнем. Издали, с болот, с западной стороны, тянуло сыростью, веял вялый ветерок, доносивший сюда их запахи. «Чудная, по-настоящему летняя ночь!» — проговорил посыльный Каптурака. И в первый раз за всю дорогу заговорил о своем промысле:

— В такие ночи не всегда удается перебраться без трудностей. Для наших дел куда сподручней дождливая погода.

Он заронил в душу Шемарьи крупицу страха. Так как шинок, перед которым они стояли, был нем и заперт, в Шемарье не шевельнулось ни единой мысли о какой-то его роли, пока слова провожатого не напомнили ему об их намерении.

— Войдем! — проговорил он как человек, который больше не хочет оттягивать опасность. — Можешь не торопиться, нам еще придется довольно долго ждать!

Все же он подошел к окну и тихо постучал в деревянный ставень. Дверь открылась и пустила по ночной земле широкий поток желтого света. Они вошли. За стойкой, в круге света от висячей лампы, стоял шинкарь, приветствовавший их кивком головы; на полу сидели на корточках несколько мужчин и играли в кости. За столом сидел Каптурак с человеком в форме вахмистра. Никто не поднял на них глаз. Слышался стук бросаемых костей да тиканье настенных часов. Шемарья сел. Провожатый заказал выпить. Шемарья пропустил стопку водки, ему стало жарко, но от сердца у него отлегло. Как никогда, он чувствовал себя в безопасности; он знал, что переживает один из редких часов в жизни, когда судьба куется самим человеком не в меньшей мере, чем силами, кои даруют ему такую возможность.

Некоторое время спустя после того, как часы пробили полночь, прогремел выстрел, жесткий и сухой, с долго затухающим эхом. Каптурак с вахмистром поднялись. Это был условный знак, которым часовой давал знать, что офицер, обходивший ночью посты, ушел. Вахмистр исчез. Каптурак начал поторапливать с отходом. Все как-то вяло поднялись, вскинули на плечи узлы и рундуки, дверь растворилась, они по одному стали просачиваться в ночь и направились в сторону границы. Они было затянули песню, но кто-то цыкнул; это был голос Каптурака. Непонятно было, откуда он прозвучал: из передних рядов, из середины или сзади. И они молча зашагали сквозь плотное стрекотанье цикад, под темной синевой ночи. Через полчаса ходьбы голос Каптурака скомандовал: «Ложись!» Они плюхнулись на мокрую от росы землю, лежали не шевелясь, прижавшись громко стучавшими сердцами к мокрой земле — прощание сердца с родиной. Потом им приказали встать. Они подошли к неглубокому, широкому рву, слева от них мелькнул огонек, там был пограничный караульный пост. Они стали спускаться в ров. По долгу службы, не целясь, часовой выстрелил им вослед из винтовки.