Валерия Перуанская - Кикимора

...Подумать только – на Сахалин поехали! Легко поднялись и умчались на край земли. Не в отпуск, не погостить, это еще можно понять, а дом бросили! Пусть не' навсегда, хотя – кто их знает? Привыкнут, приживутся, возвращаться не захотят? Такое тоже случается, хотя не укладывается в голове. Сама Анна Константиновна и в мыслях никогда не имела куда-нибудь уехать из Москвы, где родилась, научилась ходить по земле. Хорошо ей тут было или плохо. И счастья не много в Москве нажила, может, в другом месте и ей бы кусочек достался?.. Не угадаешь.

За всю жизнь Анна Константиновна лишь несколько месяцев прожила не в Москве, а в Перми, в эвакуации, – посчастливилось там не застрять, вернуться домой уже в начале сорок второго, когда папа оказался с тяжелым ранением в столичном госпитале и нашлись добрые люди, выхлопотали им с мамой пропуск.

Если бы воля Анны Константиновны, она и в эвакуацию ни за что бы не поехала, даже когда по ночам московское небо рдело заревом подступавших вплотную боев: в районе Покровского-Стрешнева, где однажды пришлось заночевать у знакомых, явственно слышен был артиллерийский гул. Все равно упрямо не допускала такой исторической нелепости, как фашисты в Москве. Неведение, или, как нынче бы сказали, отсутствие информации, тоже немало способствовало вере в историческую целесообразность. Мама решила уехать, против мамы Анны Константиновна не могла пойти, хотя самой было уже за двадцать.

В Сивцевом Вражке зимой сорой второго, когда опять распаковывали чемоданы, было немногим лучше, чем в Перми, пожалуй, даже холоднее и голоднее. Буржуйка не обогревала тридцать метров при высоченных потолках, и карточки первое время были иждивенческие (в Перми Анна Константиновна устроилась на завод штамповать какие-то детали ручным способом, в кровь стирала ладони, зато работала на фронт и получала рабочую карточку). И все же пусть холодно и голодно, а – дома. Не на птичьих правах, не с дощатой уборной при лютой зимней стуже... Потом-то нашлось и о Перми доброе вспомнить – почему не вспомнить, даже с удовольствием из московского далека и в приятном сознании, что она не грозит повториться?..

Отец пришел из госпиталя без правой ступни. Сколько Анна Константиновна тогда с мамой пережили горя и – одновременно – радости, что ступней все и кончилось! Хотя он до конца дней из-за нее маялся, протез постоянно натирал, ни разу не попался удобный, культя то и дело воспалялась. У отца не было обыкновения жаловаться: боль сама себя выдавала, то растекаясь бледностью по лицу, то заливая потом лоб.

Все ушло. Папа, его культя, его страдания. Мамино щедрое на любовь сердце. Ее руки – маленькие, сухие, умелые. И шили, и игрушки склеивали, и вязали, и стряпали. Во время войны тонны угля в котельной на лопате перебросали... Комната в Сивцевом Вражке ушла, обернувшись сначала в щебенку и камень, клочья торчащих из-под них разномастных обоев, куски штукатурки и старинной лепки. Анна Константиновна ездила смотреть. Рабочие ругались – до чего, дьявол его возьми, оказался твердый орешек, строил же какой-то буржуй вперед на десять поколений!.. И доламывали, крушили с ожесточением.

Молодость ушла. Как ни плохо ею распорядилась (сверстницы наряжались, танцевали, кокетничали, флиртовали с мальчишками, а она удивлялась, как это все можно, как не стыдно, – бегала в МХАТ и к Вахтангову, глотала без счета книги и избегала вечеринок, на которые скоро ее и звать перестали), как ни мало молодостью воспользовалась, а она все равно и у нее, как у всех, была: лицо молодое, походка молодая, чувства молодые. И долго жила в обманчивом молодом ощущении постоянства и застылости времени, пока вдруг не обнаружила себя в другом конце века, обернувшегося к ней чужими молодыми глазами, в которых узнала ту же прекрасную веру в недвижимость времени, то же неподозрение о его коварстве.

...На телеэкране красивая, молодая, прекрасно одетая, как только в Доме моделей могут одеть, женщина подъехала на лакированном автомобиле к модерновому зданию научного учреждения.

Анна Константиновна, хотя почти не смотрела на экран и не вслушивалась, все же кое-что уловила. Героиня то ли руководила этим учреждением, то ли, не руководя, шла ко всемирного значения научному открытию, в то же время распутывая какие-то сложные личные коллизии... Женщина открыла дверь в роскошный холл. Навстречу ей, встав из глубокого кресла, двинулся мужчина (популярный пожилой актер, игравший академика). Крупный план – всполошенные глаза женщины. Опять крупный план – напряженное лицо мужчины... Почему-то именно в этом месте Анна Константиновна не выдержала, хотя, возможно, именно тут и начинался смысл, и решительно выключила телевизор.

На сегодня ей было достаточно. Всего. И проводов, и воспоминаний, и телевизора.

Экскурсионные автобусы отправлялись от Исторического музея несколько раз на дню. И хотя задумали их для приезжих, для уважаемых гостей столицы, первым делом навещающих Красную площадь, а также осаждающих ГУМ и по этой причине стихийными толпами бродящих около расположившегося в удобной к ним близости экскурсионного бюро, Анна Константиновна справедливо полагала, что и' коренной москвич может в такой поездке немало почерпнуть. В чем не обманулась.

Она вошла в автобус первой, и поначалу показалось,что, кроме нее, желающих больше не найдется – долго никто не откликался на громкие, через мегафон, призывы к знакомству со столицей. Однако минут за пять до отправления автобус с непостижимой быстротой заполнился до отказа.

Со своего удобного места около окошка Анна Константиновна наблюдала за случайными спутниками. Были здесь и застенчивые, вроде нее, одиночки разного пола и возраста; и смешливая компания бойких девчат в одинаковых платочках на волосах; и солидный – сразу видно, командированный – дядечка. Потом вошла молодая пара вполне столичного облика, приехавшая, как позже из мимолетного разговора определилось, из Кривого Рога. Следом за ними появилась семья: молодые родители (рано располневшая мама и подросткового размера папа) с сынишкой лет восьми или девяти, оторванный ими ради поездки в Москву от школьных занятий. Лица и вид их ничего от постороннего взгляда не скрывали, наоборот, крупными буквами о себе рассказывали: старательность и тщание, с какими готовились в лучшем виде предстать перед столицей. У мальчугана волосы рассыпались свежевымытыми вихрами, а новый великоватый костюмчик еще не обмялся, стеснял движения и сильно сосредоточивал на себе его мысли, хотя одновременно они были заняты картонной коробкой с новой игрушкой или игрой, которую он с затаенным мальчишеским счастьем прижимал к себе, словно любимого котенка или щенка. Родители тоже были напряжены и скованы сверх возможного, в опасении совершить оплошность или допустить неловкость и тем самым оказаться не на должном столичном уровне... Все трое они виделись Анне Константиновне ужасно трогательными в открытой беззащитности, и она долго не могла оторвать от них близоруко сощуренных глаз, в которых они могли бы заметить ее симпатию и сочувствие, если бы вообще могли сейчас, пока устраивались и усаживались, что-нибудь вокруг себя замечать.

Рядом с ней долго никто не садился, все почему-то, поглядев на свободное место, проходили мимо, и только в последний момент, когда девушка-экскурсовод уже объявила отъезд, в автобус поднялся пожилой мужчина, которого можно было бы назвать даже стариком, если бы это слово не входило в противоречие с его прямой осанкой, элегантной шляпой и ясными зоркими глазами. Этими глазами, войдя через переднюю дверь, он оглядел автобус, увидел два свободных места, мгновение решал, какое из них предпочесть; и сел рядом с Анной Константиновной, приподняв, как уже давно разучились мужчины делать, шляпу и спросив предварительно разрешения.

– Да, да, конечно, – польщенная таким обращением, закивала Анна Константиновна.

Она приготовила блокнот, шариковую ручку и очки – записывать имена и даты, – и с первыми словами экскурсовода обратилась в слух, боясь что-то важное пропустить. День выдался, на счастье, ясный и весенне теплый. Солнце грело не припекая, а ветерок приятно обдувал, когда экскурсия сделала первую остановку около особняка на улице Воровского и все потянулись вслед за гидом во двор Союза советских писателей. По поводу погоды Анна Константиновна и ее автобусный сосед обменялись здесь первыми словами, согласившись, что для такой поездки погоду лучше придумать было нельзя. Разговор этот, как ни был краток, задержал Анну Константиновну, и ей пришлось проталкиваться поближе к экскурсоводу, чтобы все услышать и записать сведения о старинном особняке. Она записывала и вспоминала то, что уже раньше знала о нем, и то, как когда-то фантазировала стать известной поэтессой, чтобы входить в двери с медными кольцами наравне с другими поэтами, тоже, как и она, членами Союза писателей. Как-то ей пришлось быть здесь, правда, всего лишь по делам своей ведомственной газеты, и разговаривать со знаменитым и поныне живущим писателем... Фантазировать она давно бросила – как на эту тему, так и на всякие иные – и, однако, чувствовала почему-то свою особую близость и родственность к этому дому по сравнению с другими экскурсантами, не имевшими причин даже фантазировать и никогда не ступавшими внутрь святая святых... Через двор, из одних, дверей в другие, ходили деловитые, или смеющиеся, или серьезно беседующие между собой люди. В каждом Анна Константиновна предполагала счастливца, достигшего того, чего ей не удалось достичь, и испытывала невинную зависть, кем-то из них удачно прозванную «белой»...