Дина Рубина - Русская канарейка. Голос

— Да бог с вами, я подарю… в честь знакомства. В честь героя и храбреца Желтухина Первого. Постойте здесь, у меня есть трое перспективных, по его линии, выберу лучшего, с семейной песенкой. Подождите!

Он схватил клетку, выбежал из комнаты, крикнув с веранды:

— Если будут сигналить — придержите, скажите, что добавите пару монет!

Леон остался стоять посреди комнаты. Вот и удобная минута. Где там мобильник уважаемого Ильи Константиновича? А птичку можно выпустить полетать в аэропорту. Кстати, вовсе не факт, что здешняя таможня их выпускает, а французская — впускает…

Айя, Айя… куда ж ты меня ведешь! Или, напротив, строго не пускаешь. И почему все так намертво с тобой связано? И почему в твоем доме я не могу, не умею действовать, как в любом другом месте с легкостью бы действовал.

Он быстро достал из портмоне три сотенные бумажки, подложил их под телефонный аппарат: пригодятся, при таком-то затратном хозяйстве.

С улицы просигналила машина, и, выйдя на веранду, Леон мгновенно «включил интонацию», простецки осадив голос:

— Друг! Погоди чуток, а?

— Чего там годить! У меня вызова один за другим!

— Вызова коллегам передай, не пожалеешь, — отозвался Леон. — В накладе не останешься.

Снизу поднялся запыхавшийся Илья Константинович: в одной руке медная походная клетка с молодым кенарьком — желтый прыгучий вымпел за красноватой медью витых прутьев; в пригоршне другой руки — какие-то пакеты.

— Вот, — сказал, преодолевая одышку. — Авантюра, конечно же, безумие! Смотрите, не погубите птицу, сразу же, сегодня… нет, уже завтра, к сожалению, — обратитесь в общество канароводов. Вам все объяснят. А пока коротенько…

И уже на ходу, по дороге к машине, давая краткие указания и засовывая в карманы куртки Леона мешочки с кормом:

— Это поилка, в красной коробочке, пинцет — на первое время. Но главное, идите к профессионалам! Не пускайте на самотек!

Леон принял клетку, в которой глазками-бусинами бойко постреливал по сторонам Желтухин Пятый, пожал теплую, мягкую большую ладонь, исполненную какой-то бесконечной, уютной птичьей ласки. И, оглянувшись на суровый профиль водителя в окне машины, отрывисто проговорил:

— Илья Константинович, напоследок… Я об одном прошу. Только напишите ей: Париж, рю Обрио, четыре. Париж. Обрио. Четыре. Запомните? Ведь это можно?

— Это — можно, — засмеялся тот. — Это, конечно, можно…

И когда Леон уже сидел в такси, бросив под ноги рюкзак и придерживая на колене клетку с кенарем, Илья поднял над головой сцепленные замком руки и, потрясая ими, несколько раз крикнул:

— Идите к профессионалам! — страстным, грознозаклинающим тоном, каким проповедник произносит: «Покайтеся!»

На сей раз все было просто: никаких предварительных звонков, никаких пируэтов вокруг да около, никакого порученца Джерри. Ни свет ни заря явились — парочка гусей — пролетом из Женевы.

В половине шестого утра властно и басовито гуднул дверной звонок. Леон вскочил и двумя легкими прыжками оказался у двери. Он догадывался, кто там, — Шаули, вот кому никогда не требовались консьержи, чтобы проникнуть в дом: любые калитки, любые ворота и двери, любые замки сами собой открывались при его приближении. И все же, приникнув к глазку, Леон два-три мгновения изучал обоих, словно кто-то мог так искусно их загримировать, что он обознался бы. Стоят суровые мужчины в плотных серых плащах, лица — как обычно в дверных глазках — кирпичнощекие да лопатолобые; глаза-пуговицы и грудь колесом.

Значит, всполохнулись. Значит, всерьез пошло. Значит, двое на одного.

Вздохнул и открыл дверь, молча впуская гостей — заспанный, с отекшими со сна веками.

— Надень трусы, мальчик, — сказал Шаули.

— Иди на фиг, — буркнул Леон. Повернулся и пошлепал в душ.

Минуты три сквозь шум воды ничего не было слышно, потом в приоткрытую дверь ванной внедрилась густобровая круглая башка, на щеках — галантные ямочки:

— Кенарь, в какой банке кофе?

— Господи, ну вы можете пять минут потерпеть, я уже выхожу!

— Ладно, не груби, — добродушно отозвался Шаули. — Люди с поезда.

Леон выключил воду и в наступившей тишине услышал глуховатый голос Натана в кухне:

— Не заводи его, у него сегодня длинный рабочий день…

— У меня тоже, — насмешливо ответил Шаули.

Вот интересно, ведь сказано просто так — откуда же всегдашнее ощущение, что Натан досконально осведомлен во всем, и даже в его, Леона, расписании?! У него и правда на одиннадцать назначена деловая встреча на RFI, потом репетиция с Робертом, потом щекотливые переговоры с типами из Кембриджа, где в скором времени он должен петь в часовне Кингсколледжа небольшую, но довольно сложную программу, а вечером — участие в благотворительном концерте. (На редкость бестолковые организаторы, Фонд инвалидов детства: дважды меняли площадку, трижды перекраивали программу, и уже хочется послать их подальше, но… пресса, телевидение, общественный резонанс… больные дети, наконец.)

В последние дни он печенкой чуял, что из конторы могут нагрянуть в любую минуту, но не думал, что это произойдет столь молниеносно. Видать, с его возвращения из Таиланда на полную катушку запущены были все мощности; вполне возможно, у них накопилось достаточно материала, чтобы сопоставить факты, сделать выводы и планировать операцию. Хотя существует и крошечное допущение, что заехали они просто по пути из Женевы, где на судьбоносных переговорах незримо сопровождали упорно движущийся к цели ядерный обоз фанатичных иранцев.

Жаль, что сегодня навалились, думал он, ожесточенно растираясь полотенцем. Именно сегодня хотелось бы выспаться. В такие пасмурные дни голос просыпался не сразу, капризничал, увязал в вате, норовил просочиться в песок…

Следующие полчаса он варил гостям кофе, а потом они по очереди принимали душ — в отель раньше двенадцати не сунешься. Натан плохо выглядел: серое усталое лицо, одышка и какое-то замедленное безразличие в жестах. У Леона сердце сжалось нехорошим предчувствием, и он подумал: ну почему, почему бы тебе не отвалить из конторы? Сколько лет Магда упрашивает…

Пока Шаули плескался и фыркал в роскошной — не по чину и не по квартирке — ванной комнате Леона (который и сам именовал ее «залой парадных приемов»), они поговорили о Магде: как там она и что новенького в ее оранжерее. Велела передать, что скучает, сдержанно добавил Натан, мечтает опять зазвать тебя на Санторини — помнишь, как пел нам тогда, на террасе?

Нет уж, спасибо, наплавался я в ваших семейных гротах…

— Конечно, когда-нибудь приеду, — покладисто отозвался он.

Кто его на днях зазывал в морские дали? Николь, чистая душа. К черту! К черту все на свете моря…

— А угадай, кто у нее опять на плече? Правильно, опять Буся, хотя (ты не поверишь) — существо совсем иного характера: требовательная, капризная, нет той ангельской кротости, что в незабвенной первой Бусе. Помнишь? Но тоже предана хозяйке, как сторожевой пес. Я ей говорю: Магда, в следующей жизни ты должна стать дрессировщицей крыс, — продолжал Натан, прихлебывая кофе. Вторая чашка с утра — не слишком ли? Но Леон промолчал.

Он принес из спальни давно приготовленный для Магды подарочек: футляр для очков — конечно же, не магазинный, а этакий винтажный: страусова кожа, золотое тиснение с обеих сторон. Поверху — изящные продолговатые лилии, на исподе — силуэт мчащейся кареты.

— Тонкая работа, — проговорил Натан, задумчиво рассматривая вещицу. — Как всегда, твои подарки тютелька в тютельку: на прошлой неделе отвалилась крышка ее старого очешника. Помнишь, раньше Магда говорила, что ты колдун, а сейчас даже привыкла. Не хотела покупать новый, представляешь? Как чувствовала. — И, помолчав: — А матери ничего такого не передашь?

— Бог с тобой, — усмехнулся Леон. — Она либо выкинет «это старье, в которое сморкались все сифилитики Парижа», либо подарит арабчонку, который вместо меня теперь подъезды моет. Нет, — он легко махнул рукой. — Владке я просто перечисляю деньги — на счет Аврама, а он уже покупает все, что нужно, от трусов до зубной пасты.

И Натан в очередной раз вспомнил давние слова жены: «Этот мальчик — сирота…»

Леон щепотью приподнял с клетки кухонное полотенце, и сразу же заворочался и стал прохаживаться низами, то и дело меняя тональность и силу звука, «балуясь» и высверкивая голосом золотники тонких звучков, юный Желтухин Пятый. Он уже дней пять обживал новую, достаточно просторную для одинокого жильца клетку. Леон еще не привык к тому, что квартира прошита-простегана блескучими стежками птичьего голоса, раздражался и не понимал, зачем привез это чудо в перьях, поддавшись странному порыву…