Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник)

— Представляю, как они трясутся у него. Вы расписались?

— Подали заявление.

— Поздравляю.

— Спасибо, Игорь. Я действительно теперь счастливая. И ведь я, согласись, сделала счастье своими руками.

— Что да, то да.

До позднего вечера Игорь Петрович толчется возле комиссионки, пытаясь реализовать последний товар. Уже и магазин закрыт, уже темнеет. Игорь Петрович вступает в разговор с удачливым Шапокляком.

— Закрываю дело. Могу уступить остатки товара.

— Недорого?

— Недорого.

— Уезжаешь, что ли?

— Вроде да… Завязал.

Подходит еще один спекулянт:

— Жорик, тебя там какой-то старикан ищет. Твой клиент. Длинный и худющий…

— Кто?

— Вон тот.

Длинный и худющий старикан (это пожарник Волконский) уже и сам видит Игоря Петровича. И налетает на него:

— У меня к вам серьезный разговор, молодой человек.

— Всегда готов.

— Отойдемте подальше.

Пожарник Волконский в бешенстве, у него прыгают губы. Он проклинает тот час, когда купил злосчастный костюмчик, — он не спал всю ночь!.. И весь сегодняшний день тоже не находил себе места.

— …Голенькая? Стало быть, моя бабушка лежит там голенькая?!

Игорь Петрович пожимает плечами — все мы там будем рано или поздно голенькие. И безгрешные.

— Ей ведь все равно.

— Зато мне не все равно!

— Допустим. Но чего вы хотите теперь от меня?

— Прежде всего гони назад деньги, спекулянтская морда!

— Гони костюмчик, — спокойно отвечает Жорик.

— Что ж, поехали.

— Куда?

— Куда, куда — на кладбище. Я переодену ее. Вот он — у меня с собой другой костюмчик. Настоящий. Шерстяной! А не твое похоронное дерьмо.

— Езжайте сами и переоденьте — ничего против не имею.

— А если он… м-м… испарился?

— Нет. Он испаряется не на третий день. Он еще неделю будет как новенький. Я еще успею его продать.

— Поехали!

— Езжайте…

— Э, нет. Одному мне не справиться. — Выясняется, что бабушка пожарника похоронена на неблизком загородном кладбище. А сторож там пьяница непробудный (он и на похоронах, поверите ли, был в стельку) — и, конечно, придется откапывать тоже без его помощи. Это бы еще ладно, но как в одиночку вынуть гроб из могилы — неужели же покойницу переодевать прямо в яме? Кощунство, в гроб попадут комья земли, листья и всяческая дрянь…

— Так бы сразу и сказали, дедуля, — нужна, мол, помощь. Помогите, мол, пожалуйста. Бестолковая у вас речь. — Игорь Петрович закуривает.

А пожарник взрывается вновь — спекулянт вонючий! Ты еще будешь указывать мне на мою речь, ты разговариваешь с Волконским, хам, и можешь не сомневаться, что русский у Волконского безупречен. Как и французский, кстати.

— …У меня мхатовцы учатся речи, — кипит и бурлит Волконский. — Специально ко мне приезжают по средам.

— Будете ругаться — не поеду.

Пожарник сдерживает ярость. Он кричит и машет длинными костлявыми руками:

— Такси-и-и!

Они садятся в машину. Пожарник и в машине жестикулирует, нервничает и дергается на сиденье туда-сюда: «Лучшая кровь мира! Волконские! Из русских русская кровь — и будет лежать в гробу голая, как после набега мародеров!» Он горячится, он бормочет что-то несвязное, старый уже человек.

Или вдруг, всхлипывая, плачет: «Голубка моя. Родненькая. Ангел мой, бабуленька…»

Игорь Петрович его успокаивает:

— Ну полно, полно. Все умрем.

— Молчи, хам. И отодвинься от меня.

Они прибыли. Уже темно. Самое время для посещения кладбища. Спотыкаясь об оградки, они находят пьянчужку сторожа — Волконский минут пять трет ему большие теплые уши, и наконец тот начинает более-менее различимо бормотать: «Что? А?.. Конечно, откопаем. Конечно, помогу…» Волконский обеспокоенно спрашивает:

— Да ты хоть установил оградку?

— Не успел.

— А деньги взять успел, пьяная ты морда.

Сторож говорит:

— Тсс. — И после долгой ночной паузы несколько неожиданным, приятным баритоном поет: — Хо-роша-а-а страна Болга-а-ария…

Все трое идут с лопатами. Темно. «Хотя бы керосиновый фонарь поставили», — возмущается Волконский. Они находят нужное место. Оградки, разумеется, нет. Но дерн уложен. И травка вокруг уже ожила, растет.

«Начали!..» — Волконский и Игорь Петрович роют землю бок о бок. Сторож стоит сбоку и, как дитя, играет фонариком: зажжет — погасит — зажжет — погасит.

Гроб обнажился. Они стоят по грудь в могиле. Вынимают и бережно ставят гроб на траву.

— Голубка моя, — повторяет Волконский. Они снимают крышку. В темноте на них накатывает волна тяжелого смертного духа.

Светик постелила. Темно… Светик слышит, как частит сердце. Она сбрасывает с себя все — нагая, она медленно идет к любимому. Шаг. И еще шаг. Она стройная, и она молодая. А такую грудь он видел только на обложках чужих журналов. «Неужели это мне?» Малокровный инженер немеет.

Смуглое, прекрасное, женственное тело медленно приближается к нему в темноте, и он точно знает, что ни он и никакой другой мужчина в мире не заслуживают этого подарка.

— Милый, — говорит Светик. — Это я…

— Это не она, — говорит Волконский. — Моя бабушка не может так смердеть.

Сторож отвечает:

— Ну-ну. Много на себя берете.

И качается из стороны в сторону. Пьяный луч фонарика ходит туда-сюда. И, покачавшись, в конце концов освещает место, где должны быть ноги покойницы, — там совершенно явственно виднеются громадные сапоги.

— И верно, — соглашается сторож. — На этом сапоги. А на том, который ваш, помнится, были ботинки.

— Я тебя сейчас убью, — вскрикивает Волконский, — у меня бабушка, женщина.

— Разве?.. Тогда мне непонятно.

Игорь Петрович спрашивает:

— Что будем делать?

Волконский в гневе:

— Как — что?.. Искать. Искать. Искать… Где наше место? — набрасывается он на сторожа.

Тот широко разводит руками и отвечает, что где-то здесь.

Теперь они роют рядом. Обнажается еще один гроб. Взялись за края и вынули. Волконский жестко приказывает — свети на середину, да свети же фонариком, черт тебя дери! — на правом боку гроба (он вспомнил) должны быть два затека от стеариновой свечки. Слегка отрезвевший сторож возмущен:

— Наделали дел. А я вот теперь никого не знаю…

— Сам виноват, — ворчит Игорь Петрович. — Почему оградки не поставил вовремя?

— А не успел.

— Завтра родные заявятся — набьют тебе морду.

— Набьют, — соглашается сторож.

Темно. Игорь Петрович присаживается, он устал. Закуривает. Сторож играет фонариком: зажжет — погасит… Кругом земля. Торчат лопаты. Сторож сокрушается: копали, копали… Волконский из темноты вновь взволнованно зовет: дай-ка сюда свет! Он смахивает землю с гроба, разглядывает знакомые стеариновые пятна: он! он!.. открывайте!.. На этот раз ошибки не будет.

Крышку снимают. Бабушка лежит и чуть белеет лицом. Она слабо шевелит рукой. Потом приподнимает голову. Потом садится. Сторож роняет фонарик. И в совершенном мраке бабушка четко произносит:

— Александр, я озябла.

Волконский бросается к ней. Ощупью находит ее руки и целует их:

— Голубка моя. Радость моя… Проснулась!

— Отойди же, Александр, — говорит старуха. — Ты весь в земле. Ты нечист. Я встану сама…

— Проснулась!.. Какое счастье, что я сюда приехал… Бабушка! Радость моя! Летаргический сон у вас уже был трижды?

— В третий раз… Нет, в четвертый, милый!

Сторож извлек из фуфайки полбутылки и приложился. Ему не по себе.

Заслышав животворное бульканье, Волконский сурово говорит, что бабушке после летаргического сна глоток спиртного куда нужнее, чем прочим…

Без лишних слов пожарник изымает бутылку у сторожа и передает бабушке. Старая княгиня глотнула раз. Потом еще раз:

— Какая дрянь. У тебя нет ничего другого, мой милый?

Она сидит на крышке собственного гроба.

— Нет, моя голубка, ничего нет.

— Мы на загородном?.. Или нашем, фамильном?

— На загородном.

— Что ж, здесь воздух почище. И какие звезды… Внучек. Зачем ты суешь мне эти тряпки?

— Это не тряпки. Это костюм. Шерстяной. Вам надо переодеться, бабушка.

— Ты прав, мой милый, поганая синтетика совершенно не греет. Однако полагаю, что до дома я как-нибудь выдержу…

Игорь Петрович и сторож в себя еще не пришли.

— Где машина, внучек?

— Там.

Старуха медленно и прямо (какая спина!) идет к кладбищенским казенным воротам, выходит за — и садится в такси. Таксист просыпается и заводит мотор. Ему заплачено за всю ночь вперед. Старуха садится на заднее сиденье и брезгливо оглядывается через плечо на оставшихся:

— Ну и общество вокруг тебя, мой милый.