Антон Понизовский - Обращение в слух

Но с диагнозом сына я всё-таки подготовлена к худшему. Я читала про это и долго вопросами этими занималась. И я себя давно уже подготовила: где-то он перетрудится, или что-то произойдёт, и он потеряет способность передвигаться. Я в беседе своей никогда ему это не говорю — но я готова в душе, что мне долго придётся за ним ухаживать…

Так что… Жизнь-то, она пошвыряет — прав был Яков Гаврилович… Я с чего начала? что я с детского дома. И вот уже незаметно подошла к пенсии — я четыре года на пенсии. И я довольна, что мне по жизни повезло встретить хороших людей. Они меня часто поддерживали — и я, в свою очередь, старалась отдать молодёжи, чему меня научили. И сына поддерживала в трудную минуту, и его ребят, с которыми он в госпитале находился. И вот сейчас, казалось бы, уже возраст, да? пятьдесят девять — а я не чувствую свои года, меня опять куда-то несёт, работать, общаться… Вот я сюда прихожу на работу, на рынок — не только чтоб заработать: да, это тоже важное дело, — но главное, что у нас здесь как будто семья. Мы все собираемся, говорим: почему Гули нет?.. А почему Хатуна на работу не вышла?.. Какое-то братство у нас сложилось здесь в коллективе. И как будто опять я в своём детском доме, опять мы все вместе, друг друга знаем…

И знаете… Я скажу, что по жизни мне всё-таки повезло.

— Ты ещё не устала?

— Я нет. Ты устал?

— Да. Неважно. Мне хорошо.

Слышишь?

— Ага.

— Как будто дождь прошёл.

— Звякает.

— Капает. Ты меня видишь?

— Тень вижу. На потолке. Вижу нос.

— Я тебя люблю.

— Огоньки.

— Похоже на город. Если смотреть с высоты.

— И рулончики.

— Что?

— Типа осиные гнёзда.

— Да, точно. Или пергамент. Вон буква «Л».

— «А».

— Мне кажется, «Л».

Посмотри: каждая горстка пепла, каждый рулончик — рассказанная история. Отгоревшая. Сначала она нетронутая, сырая. Покрыта корой. Потом её начинают рассказывать, и она разгорается. Раскрывается. Становится видно, что у неё внутри. А потом догорает и гаснет. И остаётся только маленькая кучка пепла: «Ехал на белой лошади и кричал „Ем телят и маленьких ребят“». Удивительно: от целой жизни — так мало пепла.

Ты почему молчишь?

— Слушаю.

— Ты молодец. Ты одна слушаешь. Без иронии говорю. Это самое главное — слушать. Вообще самое главное. Ну, по крайней мере, самое первое.

— Ты считаешь?

— Не я.

Есть рассказ в Евангелии. Бог-Отец, скрытый в облаке, говорит громовым голосом: «Сей есть Сын мой возлюбленный, Его послушайте». Бог из облака говорит: «Слушайте».

А потом сам Христос проповедует, и много-много раз повторяет: «Имеющий уши слышать да слышит». По-моему, нет другой фразы, которую Он повторял бы так часто. Иногда даже в течение одного короткого эпизода — рассказывает, например, притчу, и говорит и в конце, и в начале: «Имеющий уши — пусть слышит». А иногда написано, что не просто «сказал», а написано «возгласил», то есть «повысил голос», практически «закричал». Ты можешь себе представить, Господь Вседержитель кричит. Бог кричит. Повторяет. Бог просит: у вас есть уши? Слушайте ими. Используйте по назначению.

Не хотим.

Он только начинает: «Человек некий», а мы: «Знаем, знаем. Всё знаем про вашего человека. Быдло ваш человек».

Или по-другому: «Да, знаю, знаю. Твой человек — русский христианин, богоносец. Я знаю. Я понял уже, спасибо, достаточно, не надо дальше, я знаю. Это значит вот это, а то значит то. Знаю всё, что Ты скажешь».

Не слушаем. Не желаем. Желаем говорить сами. Интерпретировать. Реагировать. Комментировать. Поправлять.

Даже этот всегдашний вздох сожаления, якобы сожаления: «Ах, как же они тяжело живут, ужас». Эта реакция: «Ах, если бы на пять минут раньше». «На пять минут позже». «Ах, если бы врач был другой». Это всё то же самое. Это попытка поправить Бога. Не допустить в себя, не понять, что происшедшее — это единственная реальность. Рассказ Бога — мне. Притча, которую лично Он рассказал лично мне.

— Чем пахнет?

— Сажей?

— Нет, чем-то копчёным.

— Тут раньше была коптильня. Въелось, наверно. За триста-то лет.

— Ты хоть что-нибудь видишь?

— Кажется, ручку кресла.

— Где?

— Вон.

— Нет, не вижу. Почему «притча»?

— Что?

— Ты говоришь, «притча».

— Это не я говорю, это сказал Николай Велимирович: «Весь мир — бесконечное собрание притч». Всё, что случается, — Божья притча. Я окружён ею.

Всё, что со мной происходит, любая мелочь — в конечном итоге, слова, которые Бог говорит лично мне.

— «Притча» — сказка?

— Нет, не обязательно. Образы. Цельные образы. Иносказания.

— Зачем «ино-»?

— Я думаю, чтобы мы приложили хотя бы маленькое усилие.

Помнишь, я говорил, что, мне кажется, Бог нас судит по вектору.

Притча требует маленького усилия. Чтобы я хоть полшага, но сделал сам. Хоть прислушался. Повернул голову к Говорящему. Обратился.

В это мгновение Он меня хочет застать. «В чём застану, в том и сужу». Он не хочет застать меня отвернувшимся. Хочет застать меня обратившимся. Поэтому Он всё время рассказывает мне свою притчу. В любую секунду, сейчас.

Как будто мы посреди хлебного поля. Невероятный избыток, мы ими всё время окружены, этими притчами, этими зёрнами, этим хлебом. Нам протягивают этот хлеб, отламывают и дают — мы отворачиваемся и умираем от голода. Хотя хлеб — вот, везде. Можно жарить его на костре. Можно есть его вместе. В райских посадках.

Но мы не слушаем. Бога своего собственного — не слушаем.

— Я не понимаю, что значит «Бога не слушаем». И я вообще не уверена, что верю в Бога.

Ну вот, я тебя огорчаю?

— В первом веке жил очень возвышенный богослов. Самый мудрый и недостижимо возвышенный. Потом состарился. И уже когда был совсем старенький, то повторял одну очень простую фразу. Он даже не говорил «Верьте в Бога». Он говорил: «Детки, любите друг друга». По-славянски это особенно трогательно звучит: «чадца». «Чадца, любите друг друга».

Эти истории, которые нам рассказали, вообще все эти люди — такое богатство. Такая сказочная пещера. Как будто приданое нам с тобой. Все живые.

А мы их не слышали. Мы их перебивали, пытались их интерпретировать, объяснять. Мы жалели их. А я теперь думаю: может быть, даже не надо сразу жалеть. Чуть попозже: жалеть, возмущаться, сочувствовать — но сначала услышать. Такими, как есть.

Это самое важное: не такими, как хочется, не придуманными — а такими, как есть. Просто слушать. Заставить себя замолчать.

— Снова капает.

— Звякает. Это металл остывает.

— Ну вот, всё порушилось.

— Но мы можем попробовать ещё раз.

— Я не против.

— Ты меня ещё видишь? Хоть что-нибудь видишь?

— Я даже себя не вижу.

— Всё правильно. Всё по плану. Мы превращаемся в слух.

— Значит, нас больше нет?

— Я тебя люблю.

— Я тебя.

— А давно?

— Что «давно»?

— Ну, вот что ты сказала сейчас: «Я тебя». Ты не помнишь, с какого момента?

— Как увидела.

— Эх. Господь мой и Бог мой!

— Что-что?

— Говорю, непонятно, за что мне такое счастье.

Ну? Слушаем?

— Да.

Вот я вам расскажу… значит, как получается… Когда я была ещё маленькой, я толком, в общем-то, не понимала, что произошло. А когда уже стала постарше, я стала сопоставлять, и тогда поняла…

— Тебе слышно?

— Всё слышно.

Жила семья — муж с женой. У них было трое дочерей. Дочери постепенно замуж вышли, у них стали свои дети нарождаться, и…

И они обратились в слух.

В первую очередь благодарю

рассказчиков за искренность и доверие –

и Татьяну Игоревну Орлову

за бесценную помощь.

Низко кланяюсь

протоиерею Николаю (Артёмову),

протоиерею Валентину (Асмусу),

протоиерею Валерию (Кирееву),

прошу благословения и молитв.

Благодарю

Кирилла Олеговича Рыбака,

Евгения Станиславовича Станкевича,

Михаила Григорьевича Блюменкранца