Наталия Терентьева - Училка

— На конце-ерт? — Он оглядел всех, свою тарелку, покрутил ножку, стал приноравливаться ее откусить… и отложил. — Всё, я поел. Можем идти.

— Насть, толкни его слегка, чтобы он пришел в себя.

Настька погладила Никитоса по плечу и голове.

— Никит, ты самый смелый человек. Ты так бросил эту бутылку, я вообще не знала…

Бесконечная история. Я поняла, что переживать сегодняшний день мы будем еще очень долго, каждый со своей точки зрения. Я буду размышлять, почему Андрис сначала сидел и молчал. Надеялся, что националисты поорут и уйдут? Скорей всего. Как злые бездомные собаки, обступят, полают и уйдут, если с ними не связываться. Андрис будет ждать, пока заживут его рваные раны. Дети вспоминать, кто и как и что бросил, кто больше всех испугался, кто не испугался вообще. А я буду думать о словах Андриса. Или не думать. Все равно всё будет не так, как мы думаем.

Ночевать мы остались в рижской квартире Андриса. Я не могла уснуть. После такого бурного дня, ужасной драки, объяснений в любви — ведь именно это мне пытался сказать Андрис, я правильно его поняла? — великолепного концерта, на котором я в меньшей степени слушала музыку, а больше страдала, видя, как больно Андрису. Я надеялась, что часть его боли перешла на меня. Ведь разделяются же душевные страдания, почему бы не разделить и физические. После концерта он, на секунду обняв меня, шепнул:

— Когда я смотрел на тебя, мне казалось, что боль меньше становится, и в руке, и в голове.

Я кивнула.

— Ты колдовала?

— Нет, я не умею, к сожалению. Просто я как раз об этом думала. Что забрала бы у тебя часть боли, если бы могла.

— Смогла. — Он опять осторожно дотронулся губами до моего виска. — Смогла.

— Когда ты меня целуешь, я как будто приподнимаюсь на секунду над землей, — все-таки сказала я. — Так что кто из нас колдует.

— Знаешь, я два года назад поехал в Бирму. На гастроли. И было несколько свободных дней, поездил по стране. Иду! Сейчас! — крикнул он кому-то. — Увидел столько древних заброшенных храмов… Другая жизнь, другая, забытая цивилизация, я не понимаю этих знаков, символов, даже если прочту, не пойму многого… Но я хотя бы теперь знаю, что это есть.

— Я тоже о себе многого не знала до встречи с тобой, — засмеялась я. — Да? Ты об этом?

— Да, об этом. А всё равно, как поцеловать, чтобы ты приподнялась над землей? В лоб, в нос тоже можно?

— Попробуй.

Он на самом деле поцеловал меня, как ребенка, в лоб.

— Ну как? Действует?

Я аккуратно обняла его, чтобы не задеть руку.

— Мне кажется, тебя на банкете ждет Президент Латвии.

— Королевское у тебя платье. Необыкновенное. Народ! — Андрис позвал весело катящихся по коридору наших детей. — Аня, я правильно говорю?

— Да, очень модно. Еще так можно: ау, народ!

Дети прикатились к нам, прыгая, смеясь.

— Никитос, рубашку заправь! Настя, помоги ему!

— Что? На банкет идем? — Никитос двигал всеми частями тела одновременно, не останавливаясь ни на миг. Вращал головой, прыгал, дирижировал. — Что — мы? Что — там будет Президент? И наш тоже?

— Нет, только их Президент, успокойся! Иди сюда, я тебя застегну!

— А-а, ну их — не страшно, я его не знаю совсем… Нашего-то я знаю… Хочешь, покажу… Анжей, Анжей, хочешь, покажу, как наш Президент разговаривает?

Я отпустила Никитоса и махнула рукой. Дети! Какая разница, застегнуты или расстегнуты у них пуговицы. Дети — веселые, здоровые, высидели целый концерт, не шелохнувшись. Мой прекрасный мир. Мое богатство. Все-таки детей должно быть столько, чтобы успевать услышать каждое слово каждого из них. Это я о чем? О том, что если я смогу родить еще одного ребенка, у меня не будет времени на Никитоса и Настьку? И о том, что когда моему ребенку исполнится пятнадцать, мне будет уже пятьдесят восемь. А в его или ее двадцать пять — мне будет шестьдесят восемь. А я помню, как же мне нужна была мама в двадцать пять лет. Только ее давно уже не было на свете.

— Аня? — Андрис тревожно оглянулся на меня. — Все хорошо? Ты устала? — Он остановился, снова обнял меня, провел рукой по моему лбу.

— Боюсь, Андрис, что мы правильно с тобой выбрали друг друга.

Он улыбнулся:

— Почему боишься?

— А ты не боишься менять свою жизнь?

— Нет. И никогда не боялся. Хотя так, как сейчас, еще не менял.

— Никитос! — позвала я. — Ко мне подойди. Веди себя на банкете не как друг Будковского, а как будущий знаменитый музыкант, хорошо?

— Ты уверена, что они хорошо себя ведут — знаменитые? — засмеялся Андрис. — Ой ли, Аня, ой ли… Всё хорошо. Все пусть ведут себя, как обычно. Анечка, только придется потерпеть, я сначала буду говорить по-латышски.

В большом вестибюле концертного зала, уставленном сейчас столами с яствами и шампанским, Андрис заговорил, обращаясь к музыкантам и гостям. Я слушала мелодику чужой речи, пыталась хоть как-то уловить, о чем он говорит. Ничего не понятно. Балтийский язык, далекий, один только Никитос умудряется слышать какие-то единые корни. Они есть, их даже много, солнце, ветер, вода — saule, veis, udens и другие, но я их пока не слышу. Может быть, не услышу никогда. Никто мне не обещал этого. Любовь любовью… Или любимое становится родным по определению? Но родное ведь может быть и нелюбимым. Родной и нелюбимый Игоряша, до боли родная моя земля, мучительно нелюбимая временами…

Я вдруг увидела, что стоящие вокруг музыканты и гости перевели взгляды на нас. На меня, на моих детей. Кто-то стал улыбаться — удивленно, вопросительно, просто улыбаться. Андрис, к счастью, заговорил по-русски:

— Друзья! Я повторю коротко для Анны, потому что она не понимает пока наш язык.

Глубоко символичная фраза, но не надо искать символы и знаки, там где их нет. Я просто не понимаю язык, который когда-то был одним единым с русским. Давно-давно. Поэтому вода — udens, день — diena, ночь — nakts, брат — bralis…

— Друзья! Я рад видеть всех своих друзей, товарищей и коллег на нашем юбилейном вечере! Польщен присутствием нашего Президента. И очень кстати к нашему празднику, моему личному празднику, у меня произошло радостное событие в жизни, о котором, я полагаю, я могу уже сказать. Я хочу представить вам свою будущую жену. Ее зовут Анна Данилевич. Она русская, живет в России, учитель русской словесности. Аня — замечательный писатель. И прекрасный человек.

— Очень красивый человек! — заметил пожилой музыкант, один из двух первых скрипок. — То есть красивая женщина.

Дурацкая ситуация. Наверно, не стоило столько лет сидеть на лоджии в носках и тапках. Мне бы не было сейчас так неловко. Я не знала, куда деваться от десятков глаз — удивленных, мне показалось, в основном удивленных. Конечно, мне тоже всегда удивительно, когда человек разбазаривает свой качественный генофонд за границей. Всегда думаю — неужели русских женщин ему не хватает?

Я отыскала глазами детей. Вот так сразу легче. Две пары одинаковых и разных глаз — веселых, бесшабашных и нежных, бесконечно доверяющих мне — смотрели на меня с полным восторгом. Я перевела взгляд на Анжея, который стоял рядом. Анжей в ответ улыбнулся мне доброжелательно и спокойно. Уже хорошо. Андрис, почувствовав мое смятение, обнял меня за плечи.

— Вот! — сказал он. — А теперь можно и выпить шампанского за всё сразу и в отдельности за всё лучшее, что было, есть и будет!

Все, к счастью, занялись шампанским и закуской. А я облегченно вздохнула. Хорошо, хоть я сама себе нравлюсь в этом темно-голубом платье. Я видела себя в огромном зеркале на противоположной стене. Да, прилично выгляжу. Ученики бы оценили, если бы увидели меня в таком платье и в такой роли. Удивительно. Мне это важно? Да, раз мне приходят в голову такие мысли. Он сказал — «будущая жена». Я дала согласие? Но я ведь рассказала ему об эффекте антигравитации. Для таких взрослых людей, как мы, это равносильно слову «да».

Я все-таки заснула, слушая, как тикают часы в виде юной девушки-арфистки. Заснула, думая, что арфы в оркестре нет… Хватает томительных струнных и без звенящей арфы. Хотя было бы от нее светлее…

Мне приснились мама с папой. Они сидели рядом, на диване. В нашей квартире. Все на том же старом диване, с деревянными подлокотниками, который жив до сих пор. Как на какой-то фотографии. У нас нет такой фотографии, или я ее не помню. Они сидели, смотрели на меня, молча улыбались. А я понимала, что должна им что-то рассказать. Что-то очень важное. Главное. Про себя, про них, про жизнь.

— Анюта, — сказала мама.

Или это сказал папа?

— Мы рады за тебя. Ты всё правильно делаешь, девочка.

Это сказал папа? Или мама. Я не поняла.

Они сидели и всё смотрели на меня. Такие молодые, такие родные.

Я хотела сказать им, что Настька с Никитосом совсем на них не похожи. Но не стала.

— Дочка, — сказала мама, и мне показалось, что она собирается заплакать.