Джулия Стюарт - Тауэр, зоопарк и черепаха

Они вернулись в Соляную башню, а их все преследовал одуряющий запах белых лилий, он будто стелился за ними шлейфом, пока они поднимались по винтовой лестнице. Геба Джонс, которая, окаменев от горя, сжимала урну всю дорогу, поставила ее на кофейный столик рядом с казу [5] Милона и отправилась в кухню, где заварила три чашки чаю. Они сидели на диване, задыхаясь от тишины, а третья чашка стояла нетронутая на подносе, и ни один из них не нашел в себе силы взглянуть на предмет, рождавший у обоих тайное желание умереть. Спустя несколько дней Геба Джонс увидела, что урна стоит на их старинном камине. Еще через неделю она, не в силах больше на нее смотреть, переставила урну в шкаф, пока они не выберут место последнего упокоения Милона. Но каждый раз, когда кто-нибудь из них наконец об этом заговаривал, он заставал другого врасплох, и вопрос оставался нерешенным. Урна так и стояла в платяном шкафу, за свитерами Гебы Джонс. И каждый вечер, прежде чем погасить ночник, мать находила какой-нибудь предлог, чтобы открыть дверцы и мысленно пожелать сыну спокойной ночи, не в силах отказаться от ритуала, который был неизменным одиннадцать лет.

Бальтазар Джонс решил не рассказывать жене о визите королевского конюшего с роскошным зонтом, рассудив, что на это есть весьма веские причины. Когда через несколько дней черт знает в какую рань, в три тринадцать утра, Геба Джонс вдруг села на постели и спросила: «Так чего от тебя хотел человек из дворца?» — Бальтазар Джонс сквозь сон пробормотал, шумно вздыхая, что речь шла о крепостных стоках. Он тут же пожалел о своих словах. Геба Джонс не ложилась еще одиннадцать минут, высказывая все накопившиеся мысли о том, что историческое отхожее место было там, где у них туалет, поскольку чудовищный запах окаменевших испражнений, оставленных за века узниками замка, висит в доме, словно туман, и каждый раз, когда засоряются трубы, выясняется, что на них не распространяется действие королевских указов.

Бальтазар Джонс считал предложение Освина Филдинга безумным. Когда по вечерам крепость закрывалась для туристов, он усаживался на крепостной стене в полосатый шезлонг и, глядя в сгущающиеся сумерки, надеялся, что королевский энтузиазм по поводу зверинца как-нибудь сам собой поутихнет. Он, в отличие от жены, не страдал от врожденного ужаса перед зверями, но они его и не интересовали. Единственным исключением была Миссис Кук, но в семье Джонсов уже успели забыть о том, что она черепаха. Ее воспринимали скорее как страдающую недержанием престарелую родственницу, весьма склонную к уединению — эта привычка укоренилась в ней настолько, что никто неделями не замечал ее очередного исчезновения, поскольку у всех перед глазами еще стояла картина, как она степенно движется по комнате.

Только когда его вызвали в башню Байворд, бифитер осознал, что сделаться смотрителем королевских зверей ему даже выгодно. Он толкнул обитую гвоздями дверь кабинета и увидел главного стража, сидевшего за столом в холодной комнате с закругленными стенами, а его пальцы, мягкие и белые, как будто набальзамированные, были переплетены на животе. Главный страж с раздражением взглянул на часы, а затем указал бифитеру на стул. Бальтазар Джонс сел, положив на колено свою темно-синюю шляпу, держа ее поля обеими руками.

— Перейду сразу к делу, йомен Джонс, — проговорил главный страж, седая борода которого являла собой шедевр фигурной стрижки, наподобие тисового куста в регулярном дворцовом саду. — Охранять Тауэр и ловить профессиональных карманников — основная часть работы, ради которой тысячи отставных британских унтер-офицеров отдали бы зуб, если бы у них еще оставались зубы.

Он подался вперед и уперся в стол локтями.

— Вы были одним из лучших, когда поступили к нам, — продолжал он. — Я помню те времена, когда вы устроили на Тауэрском лугу настоящее регби, чтобы схватить вора. У него нашли пять украденных бумажников, если я правильно помню. Я знаю, что вам нелегко. Но время не стоит на месте. Мы не можем себе позволить слабое звено. Не забывайте о Крестьянском восстании, когда толпы головорезов штурмовали крепость.

— Это было в тысяча триста восемьдесят первом году, сэр.

— Я знаю, йомен Джонс. Суть в том, что Тауэр должен оставаться в сознании нации неуязвимым. Мы всегда должны быть начеку, а не глазеть по сторонам, любуясь природой.

Бифитер смотрел на бойницу за спиной у главного стража, припоминая тот последний раз, когда его вызывали в этот кабинет. Тогда главный страж даже поднялся из-за стола ему навстречу и попытался его утешить. «Я знаю, что вы сейчас чувствуете, — уверенно проговорил он. — Когда мы потеряли Салли, то жизнь наша опустела. Салли была удивительная. Одна из самых умных собак, какие только у нас были. Она прожила с нами девять лет. А сколько было вашему сыну?» — «Одиннадцать», — ответил Бальтазар Джонс. Потом он перевел взгляд на свои руки, а главный страж уставился в стол. В конце концов Бальтазар Джонс нарушил молчание, попросив дополнительные выходные, а главный страж ему в этом отказал на том основании, что трех дней на похороны вполне достаточно. В тот раз Бальтазар Джонс вышел отсюда и зашагал по крепостной стене, пытаясь отыскать хоть какую-то причину, чтобы жить дальше.

— Вы меня слушаете, йомен Джонс? — спросил главный страж.

Бифитер повернул голову с примятыми из-за шляпы седыми волосами и спросил:

— Как ваша новая собака?

— Отлично. Спасибо, что спросили. Слушается беспрекословно.

Бальтазар Джонс снова перевел взгляд на бойницу.

Главный страж хмуро рассматривал его.

— Мне кажется, вы не вполне сознаете, что ваше будущее здесь висит на волоске. Я предложил бы вам сесть и как следует подумать, — сказал он, вставая. — Так больше не может продолжаться.

Бифитер подскочил, когда грохнула дверь. Он поглядел на свою шляпу и медленно стер с нее дождевые капли, блестевшие, как бриллианты. Он был измучен настолько, что не смог подняться с места, и сидел, глядя перед собой. Мыслями он вернулся в ту ночь, когда умер Милон, и к своей страшной тайне. Когда буря в нем поутихла, он снова перевел взгляд на свою шляпу и вытер ее кончиками пальцев, хотя поля высохли. Поднявшись, он водрузил шляпу на голову, толкнул дверь и отправился исполнять свои обязанности.

К тому времени, когда пришло письмо от Освина Филдинга, который просил его зайти во дворец, чтобы обсудить создание королевского зверинца, Бальтазар Джонс уже решил, что новая должность спасет его от потери работы, которая все же заставляет его вставать по утрам с постели, несмотря на тяжкий груз вины, придавливавший к простыням. Он положил письмо в карман своего камзола, где его не увидит жена, так же как и крошки от печенья, которое она запрещала ему есть, потому что это вредно для сердца.

В то утро, когда он должен был идти на прием к королеве, бифитер сидел на постели в халате, дожидаясь, пока жена уйдет и затихнет эхо ее шагов по винтовой лестнице. Потом он приник к окну с затейливым переплетом, чтобы убедиться в том, что она в самом деле отправилась на работу. Даже сквозь мутное старинное стекло он мгновенно узнал походку той, которая каждый день возвращала утраченную собственность ее легкомысленным владельцам. Только тогда Бальтазар Джонс достал из платяного шкафа красный с золотом парадный мундир, на чем настаивал Освин Филдинг. И преисполненный трепета, будто женщина, решившая надеть свое лучшее белье, вынул из пресса для брюк белоснежный плоеный воротник.

Он начал одеваться перед зеркалом, которое последние восемь лет стояло у них на полу, потому что его невозможно было повесить на закругленную стену. Комната была неприглядная — такая же, как и комната внизу, хотя они с Гебой старались всеми способами придать бывшей тюрьме жилой вид. Жизнерадостные занавесочки, которые он повесил на окна, не только не защищали от сквозняков, но еще больше подчеркивали убожество жилища.

Супруги поставили платяной шкаф так, чтобы закрыть им самые жалостливые надписи, нацарапанные на стенах несчастными, которые до конца надеялись сохранить головы на плечах. Но остальные надписи были видны. По ночам, когда они оба не могли уснуть, боясь ночных кошмаров, навеянных этими стенами, им обоим казалось, будто они слышат похоронный стук долота.

Когда они только переехали в крепость, Геба Джонс настояла, чтобы всю старую рухлядь из Соляной башни вынесли. Скоро они оба пожалели об этом решении. Если кровать, комод и письменный стол внесли в комнату Милона на первом этаже без всяких проблем, то поднять что-либо на второй этаж по винтовой лестнице оказалось попросту невозможно. В итоге мебель пришлось разбирать снаружи и заносить наверх по частям. А она не только отказывалась принимать после сборки первозданный вид, но еще и ни в какую не хотела вставать вплотную к закругленным стенам, чего никто из них не предвидел. Несмотря на картонки, которые Бальтазар Джонс подсовывал под ножки, все стояло на неровном полу криво, и по ночам что-нибудь непременно рушилось.