Роберто Пацци - Конклав

– Ты что, веришь, что мне ничего не стоит быть жандармом при Святейшей Коллегии, продолжать объединять практические и политические проблемы этого события?

Пайде замолчал. Предпочел больше не ранить своего друга: ведь по природе, человек он правильный и на верном месте. И постарался сменить тему разговора, удивляясь радикальности друга.

– Обрати внимание: затворничество – это радость, но нужно помогать распознавать ее, особенно тому, кто раньше не знал этого. Ты помещаешь свое тело в условия наслаждения, смакуя также и чувства. Учиться надо у нас, у северян. Мы живем там, в наших полупустынных странах, в щемящем одиночестве. Подумай, мне надо было пройти пятьдесят километров по моему острову, чтобы найти хотя бы одного человека, с кем можно было бы обменяться парой слов. Когда был ребенком, не видел людей годами – ни детей, за исключением моей сестры Карин, ни взрослых, кроме родителей и моих дедушек и бабушек.

– Слушаю тебя внимательно. Скажи, что я могу сделать, чтобы уменьшить суровость нашего заточения?

Пайде на мгновение замолчал, погрузившись в свои мысли. Веронелли, который все воспринимал только с практической точки зрения, понять его не мог. Правда, все-таки старался следовать за его мыслями, чтобы не расстраивать друга.

– Знаешь, в нашем одиночестве есть много табу, разделяющих человечество. Мы стараемся больше только потому, что нас мало…

– Но здесь, в Ватикане, нас не так уж мало. Кроме ста двадцати шести кардиналов есть еще сто десять персон различных титулов для услужения, двадцать домашних прелатов, сто солдат швейцарской гвардии, к тому же по одному секретарю на каждого Преосвященного, можно еще причислить сюда не входящих в конклав монахинь, которые работают на кухне.

– Да, это то же самое одиночество: там, на моем острове Сааремаа, вокруг меня была только природа, здесь же – один только Бог. С детства я видел Бога в море, в траве, по ночам – в звездах, в солнце северного сияния. Потом глаза смыкались, я смотрел внутрь себя и видел там…

Такое Веронелли было очень трудно понять. Пайде принимал его из-за сострадания к себе самому, не хотел слышать ничего чтобы не подходило к его излияниям, не хотел также и унизить его. А его старая голова, сформированная по типу ватиканской курии, не вмещала ничего, кроме себя самого. Это судьба большей части человечества – умереть прежде смерти, не быть способным к познанию нового, другого. Веронелли вдруг увидел этот предел и понял – бесполезно продолжать крутиться вокруг собственных вопросов. Надо прямо заняться главным.

– Знаешь, в моем детстве на моем острове – что составляло самое большое удовольствие для меня? Сауна, стоявшая на берегу озера за нашим домом. Я вместе со всеми, мы нагие, такие, какими сотворил нас Бог. В одном помещении – и печи, и ванны, всего было достаточно, не только березовых веников, стоявших тут же, за дверью… и хлест вениками по спинам!..

– Однажды в Хельсинки лютеранский епископ, у которого я гостил, послал меня нарезать веники; но тогда я только простудился, и все.

– Тебя не научили; сауна – это целое искусство. Надо поискать случай, чтобы повторить твой опыт, тогда бы я мог научить тебя сам.

– Где? Не думаю, что ты смог бы отвезти меня в Хельсинки.

– Да, не в Хельсинки. А здесь…

– Здесь?…

– Да, здесь, в конклаве.

Камерленг Святой Римской Церкви, кардинал Владимиро Веронелли, титулованный Сан Карло деи Катинари, поднял голову, уставившись неподвижным взглядом в экс-трапписта, возвысившегося в его глазах из-за прославления собственной доктрины и духовности.

– Да ты не удивляйся. Все кардиналы Востока были бы счастливы восстанавливать свои силы, сменяя сухое тепло паром, как они привыкли делать это с детства, как было и у меня на моем острове с моими. Обнаженность тела – в этом ничего плохого нет, и человеческий опыт учит, что оно оказывается рушит все преграды между людьми. Представь себе тех, которые закрыты здесь, возраст и власть сделали их обленившимися среди этих стен, которые будут повыше китайской.

– Но… неужели ты не шутишь и веришь в эту… не знаю даже, как назвать… в эти безумие, идиотизм, глупость и, если не больше, – провокацию, я-то как раз отношусь с уважением к одеянию, что мы носим.

– К сожалению, мне не удастся тебе ничего втолковать. Повторяю, затворничество может существовать как радость, одни уже умерли в этом мире, а другие народились, с другой стороны… Нужно помогать себе, ведь тело – это дар Божий, не только вина, за которую надо просить прощение.

– Но ты-то, когда был затворником при Трех Фонтанах, бывал в сауне?

– Конечно, нет. Там же был католический монастырь, к тому же в Риме. Знаешь ведь: «со своим уставом в чужой монастырь не лезь», надо было уважать правила. Я тебе рассказывал о другом затворничестве – о том, которое у меня было на моем острове, в Эстонии. И это… этот конклав, который справедливо ты рассматриваешь вне истории и боишься его продолжительности, слишком долгой для стариков, игнорирующих одиночество, большей частью задыхающихся не от мишуры быта, а от обладания властью, ролью, которую они играют, привилегиями и масками усталости от изобилия. Они давно уже забыли об обнаженной коже, жизни без греха, без лукавства и уловок, невинной, как у младенцев…

– Неужели тебе кажется возможным устроить сауну в конклаве?

– Посмотри на распятие, на то, которое за твоей спиной. Там тело обнажено – за исключением набедренной повязки, на нем ничего нет; тело – нагое; между прочим, такое же, как у нас, какими нас сотворили. И это самое распятие стоит по вечерам перед глазами каждого из наших братьев: они перед ним молятся, они перед ним раздеваются, когда собираются лечь в постель.

– Не хочешь же ты на одну и ту же планку поставить обнаженное тело Христа на распятии и нагое тело кардинала!

– Ты постоянно лукавишь, ты со своей латинской, романской, контрреформистской культурой, что отрицает священность тела. Подумай, одно из обещаний, наиболее прекрасное в нашей религии, это и есть воскресение тела.

– Почему ты делаешь вид, что не знаешь: некоторые из наших не могут смотреть невинным взглядом на обнаженное тело?

– Да не делаю я никакого вида. Думаю только, кое-кто из них никогда не «выращивал» бы в себе этого самого отклонения, если бы хорошо помнил, что его тело в детстве тоже было нагим, как помним мы в наших странах. В тех местах, где действительно такое отклонение считается грехом, а не просто входит в моду чувствовать по-иному, чтобы хоть чем-то отличаться от большинства. Нет, не делай такое лицо, моя мысль – не плод подобных взглядов на тело ближних моих; успокойся.

– Да ты только подумай, что ты такое говоришь! Какое значение приобретет Ватикан, если мир вдруг узнает, что кардиналы, закрытые в конклаве, отдыхать ходят в сауну, вместо того чтобы читать, спать, беседовать, молиться?

– Мир? А что это такое – мир? То, что у нас внутри? То, что я воскрешаю в памяти прошлое? Ты сам понял, что мир меняется, что того, старого, уже не существует больше. Мир продолжает свое становление. Из-за того ты так огорчаешься, руководя конклавом, что не способен взять ничего из опыта тех, предыдущих конклавов и не учитываешь, что время бежит. Мир – это факт и для нас; от нашего мужества зависит улучшать его любовью к ближнему.

– Может быть, я слишком стар, чтобы толком следовать твоим рассуждениям. Я ведь просто кардинал Святой Церкви, католик апостолический и римский.

– Затворничество живет, как Кармель,[34] в наслаждениях, не в Фивах с бесовскими искушениями и не в пустыне с колючками. Есть радость и в чувствах, которыми руководит Бог, и радость несказанная. Вспомни Бонавентуру[35] и забудь Фому Аквинского.[36]

– Но твое предложение неприемлемо. Не вызвать бы здесь всеобщего восстания!

– Устройство сауны здесь – только одна из инициатив, чтобы понять из предыдущего опыта, как жить лучше. Не думаю, что она вызовет сильное противодействие. Есть и другое. Ты же умышленно не замечаешь, что в одеждах половины кардиналов есть прямой намек на тело. На Ближнем Востоке турецкая баня – это место встреч, популярное и посещаемое. Индусы, например, тоже воздают хвалу телесным наслаждениям. И потом, сауна – только один пример в моем разговоре. Позволь тебе напомнить, что на всем Средиземноморье греки и латиняне использовали термы как место культурных и политических Встреч, не только для удовольствий. Существовало, между прочим, человечество и до христианства, до сих пор оно бурлит в нашей крови.

– Ну, что ты на самом деле хочешь? Превратить Апостолический дворец в роскошный отель, со всеми услугами: традиционные и китайские рестораны, энотеки,[37] парикмахерские и косметологические кабинеты с их эстетикой и массажами?