Берил Бейнбридж - Грандиозное приключение

В Вулвергемптоне чуть не все вытряхнулись из вагона, осталась только женщина, сонно баюкавшая теннисную ракетку. Перед самым Нанитоном, когда поезд слепо громыхал мимо насыпи, солдат всхлипнул громко.

— Простите, — сказал он. Нос он утирал рукавом, но голос был интеллигентный.

— Плохие новости? — спросил Мередит и сунул ему платок.

Письмо было от отца Бонни о том, что бомба попала в сад. Вообразив материнские задворки в Хойлейке, веревку, провисшую под бельем между тополей, Мередит готовился к известию о смерти. Очень живо представил себе, как простыни в саже, сдернутые с кольев и распарываемые на бинты, парусят над наперстянкой. Приняв траурный вид, он сказал:

— Очень, очень вам сочувствую. Нет-нет, оставьте платок себе.

— Дубу было триста лет, — сказал Бонни. — Тисовой изгороди и того больше. И добро бы налет. А то бомбардировщик просто решил облегчиться, потому что с трудом добирался до берега. Еще бы миля, каких-нибудь тридцать секунд, и бомбы благополучно попадали бы в Ла-Манш.

— Ужасно, — сказал Мередит.

— Робин лежал в саду с оторванной ногой.

— Что тут скажешь, — бормотнул Мередит. — Просто нет слов.

— Отцу пришлось его пристрелить.

Мередит так и не простил ему — большого дома, велосипедных прогулок по Франции на каникулах, дорогого образования, изувеченного пони и нежных родителей. Сам он не знал отца, явясь порождением некоего господина с сигарой, подцепившего девицу из машбюро компании „Кьюнард“ в 1913 году.

Десмонд Фэрчайлд торчал в коридоре, когда Мередит вышел из репетиционной. Он допытывался, когда их запустят на сцену. Пристал, как банный лист, буквально вцепился Мередиту в рукав.

— Уж простите, господин хороший. Здесь я просто не могу вжиться в образ.

— Это я заметил, — буркнул Мередит, оттиснул его и бросился вниз но главной лестнице — искать Бонни.

И нашел в станционном буфете. Горбатясь над стойкой, он жевал сладкий тост. Рядом стоял некто в зияющих башмаках.

— Немудрено, что ты так паршиво выглядишь, — сказал Мередит. — Надо есть по-человечески.

— Я не обладаю твоим аппетитом, — сказал Бонни. — Ни твоим изысканным вкусом.

— Господи, ну и вонь, — охнул Мередит, выхватил у Бонни тарелку и переставил на столик у двери.

Бонни поплелся за ним.

— Ну зачем ты так, — ворчал он. — У людей, между прочим, тоже есть самолюбие.

— Постоял бы с ним еще, к вечеру весь бы чесался.

— И кожей твоей чувствительной я тоже не обладаю.

— Вот это верно, — сказал Мередит и, не в силах впрямую извиниться за свой срыв на репетиции, пригласил его ужинать в „Коммерческий отель“.

— Лучше я книжку почитаю, — сказал Бонни.

— Придешь пораньше, раньше уйдешь, — обольщал Мередит и так, будто его только что осенило, вслух поинтересовался, не стоит ли прихватить и Харбера.

— Лучше не надо, — сказал Бонни, отводя глаза. — Успеется.

— Я сегодня был с ним не ахти как любезен.

— Ну, в этом он не одинок, — ласково пожурил Бонни.

Это добродушие не понравилось Мередиту. Его взорвало. Он уничтожающим взглядом окинул бывший военный мундир.

— Спишь в нем? Признайся.

— Только в зимнее время года, — подхватил Бонни. — По-моему, все дело в Хилари.

— Я сегодня дважды звонил. Не добудиться. Соня.

— Ну, может и отлучиться человек.

— В восемь утра?

— Возможно, у Хилари мать заболела. Сам же ты говорил, у нее слабое здоровье.

— Все возможно, — хмыкнул Мередит. — Только спорим на что угодно — не заболела она.

— Мог телефон, между прочим, испортиться. Могли за неуплату отключить.

— Да уплатил я, — рявкнул Мередит. — Я за все плачу! — Закурил следующую сигарету и свирепо пыхнул на Бонни, глядя, как он дожевывает последний тост.

Рваные ботинки прошаркали к двери с допотопным баулом. Увидев, что Бонни роется в кармане плаща, Мередит перегнулся через столик, схватил его за руку.

— И не думай, — шикнул он. — Самому побираться впору.

— Я спички искал, — буркнул Бонни.

И так ребячески надул свои большие губы, что Мередита разобрал смех. Он прыснул.

— Никакого в тебе постоянства, — сказал Бонни. — Как ветер.

Этого Мередит не мог отрицать. Он и сам нередко подозревал, что не способен ни любить долго, ни ненавидеть.

Бонни, ободрясь, намекнул, что Мередит бы очень умно поступил, пригласив на обед Десмонда Фэрчайлда. Малый, конечно, свинья порядочная, ежевечерне таскает Джеффри к этому букмекеру в „Нельсоне“, не говоря уже о манере стучать сигаретой по ногтю большого пальца, зато Роза Липман от него без ума. Как-никак он дальний родственник советника Гарриса, сыграл этого Кузена Сида в комическом сериале с невероятным успехом, а уж Тетку Чарлея в „Субботнем театре“! До сих пор приходят пачками восторженные письма от слушателей. Положим, он не нравится Мередиту, но он кассовый актер, и, учитывая неприятный инцидент в Виндзоре…

— Не нравится! — сказал Мередит. — Я его просто не выношу. Ну можно ли так одеваться! Верблюжье пальто с бархатным воротником… и этот вульгарный котелок.

— Не следует, вероятно, считать человека врагом из-за его шляпы, — наставлял Бонни.

— Нет, я под угрозой пистолета не соглашусь с ним обедать.

— Я в отчаянии, — сказал Бонни. И у него был именно такой вид.

Со стороны касс вошла молодая женщина, таща за собой ребенка — оборвыш, ножки расчесанные, в болячках. Из-под мужского пиджака у нее висела дикая атласная юбка, по подолу заляпанная кровью. Мередит заслонил ладонью нос.

— Если бы я только мог, — Бонни бледно улыбнулся, — я бы тебя избавил от всего этого.

Всю дорогу до почты Стелла бежала бегом. Она свалиться замертво была готова, только бы не подвести Мередита. С полным самообладанием она вывела на бланке адрес, но, дойдя до слов „Адские мученья. Неужели десять лет ничто? Позвони. Оплачу. Люблю, Мередит“, почувствовала такой укол ревности — когда на парашюте прыгаешь с самолета, бывает, наверно, такое, невозможно дышать, все ухает, падает, — что скомкала обе бумажки и бросила в металлическую корзинку.

Только добежав до середины Стенли-стрит, она кое-как успокоилась, уже не выпрыгивало сердце. На той же скорости кинулась обратно, но корзину успели выпотрошить. Она взяла новый бланк, написала „Можешь не звонить. Оплаты не будет. Твой Мередит“. Деньги за сэкономленные слова она отдала мальчишке в парше, забрасывавшему камнями кошку на заборе.

Труппу запустили на сцену за пять дней до премьеры. Мередит извинялся за проволочку. В крыше над кулисами открылась течь. Капли еще отбивали такт, расплющиваясь за сценической гостиной. Роза подала на строителей в суд.

Актеры, получив наконец право пользоваться театром, заметно приободрились. Дон Алленби презентовала Ричарду Сент-Айвзу картину маслом: бык в черепаховой раме, — которую высмотрела на Сент-Джонском рынке, в мясной. Бык этот достался ей по дешевке. Мясник уже собрался его выбросить в пользу фотографии фельдмаршала Монтгомери с автографом. Сент-Айвз, хоть и склонялся к мнению Дотти, что выбор сюжета стал бы поживой для доктора Фрейда, был растроган подарком. Дотти в ответ от его имени купила Дон Алленби герань в горшочке с карточкой: „Милой Дон от Ричарда и Дороти с любовью“.

„Репетиция с остановками“ началась в понедельник, в десять утра. Только к двенадцати, когда разыграны были всего пять минут действия „Опасного поворота“, Стелла сообразила, почему это так называется. Она, между прочим, не подозревала, какую роль может играть свет. Бонни, в круглой вязаной шапочке, голосом, севшим от муки, отдавал команды главному осветителю. Он, Джеффри сказал, с утра жаловался на зубную боль. Были какие-то неполадки с прожектором, закрепленным на верхнем ярусе. И почему-то барахлили все реостаты.

Иногда актеры на целый час поднимались к себе в гримерки, и тогда они с Джеффри замещали их, томно склоняясь к камину, откидываясь на канапе, вертя пустые бокалы. У них за спиной молодой человек с бородой, перепачканной в краске, исполняя указания декоратора, одергивал бархатные шторы, переставлял безделушки на каминной полке. Когда Мередит дважды велел „два шага налево“ и Джеффри двинулся вправо, Мередит выскочил в центральный проход с криком: „Налево, налево, балда“, вспрыгнул на авансцену, взял его за шкирку и двинул влево. Стелла разрывалась между „так ему и надо“ и „при чем же тут рукоприкладство“, вдобавок Джеффри было поручено следить за фонограммой шумовых эффектов, а в этом он получше разбирался, чем в том, куда шагать по сцене.

Бутафорскую заполоняло разное старичье. Рабочие сцены, рабочие на колосниках. Именно для этого спектакля они были не нужны, но все равно толклись, разогревали свои фасолевые консервы. Джордж сказал, что Роза Липман, взлетевшая из судомоек Театра мелодрамы на Парадиз-стрит до театрального директора, терпеть не может поденщиков. А Д'Ойли Карт[10], так тот ежедневно выходил на Лайм-стрит и там нанимал всех желающих. Джеффри сказал: „Альтруистические излишества“. „Небось не твои кровные тратил“, — напомнил ему Джордж.