Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского

Нынешний приор, как и его предшественники, пребывает в постоянной мучительной растерянности. Размышлениями, терзающими его в ночные часы, он ни с кем не делится. Пробыв здесь уже год или чуть больше, он видит, как сменяют друг друга монахи в их неустанных трудах во благо веры и бесконечно разрушающейся церкви, видит, что у них нет ничего общего с непостижимыми островитянами. До него доносятся отзвуки невысказанной ярости Генриха Льва и его оборванных, давно умерших воинов. Он следит за соблюдением всех положенных ритуалов, пусть даже самых незначительных, они несут свой крест, вершат служение, и все повторяется снова и снова. Рутина монастырской жизни предстает цементом вечной церкви, раствором, который когда-то в спешке замешали и неправильно уложили, так что теперь он высыхает и сыплется сквозь щели. Приор зажигает вторую свечу и сбрасывает капюшон. Он слышит шаркающие шаги братии, направляющейся к церкви. Только он один, поджидая их, понимает неизбежность упадка, а они между тем по спирали сходятся к ее центру, продолжая вершить свое служение.

Утреня и похвалы принадлежат ночи, и по нефу плавают озерца света от свечей и светильников. Монахи поют гимны, и в грегорианских хоралах, в монодиях, что взмывают ввысь, отдаваясь эхом в темноте, он снова и снова слышит отзвуки того давнего гнева, что испытал Генрих Лев. Монахи и послушники переходят из церкви в здание капитула, в трапезную, снова в церковь, в дортуар. За похвалами следует служба третьего часа — так же неуклонно, как день следует за ночью, затем службы шестого и девятого часа. К вечерне надо бы звонить, но колокола онемели — башни накренились, и веревки валяются на каменном полу: храмы на глине не строят. Вечерню служат на закате. За службами шестого и девятого часа следует месса, потом братья работают в саду и на полях либо что-то без конца ремонтируют и заделывают. От паперти до алтаря протянули веревки, ибо наклон церкви стал уже настолько видимым, ощутимым, что по нефу пробираются с трудом. Круговорот монашеской жизни неизменен. Разливаются певчие-солисты, им вторит хор, но глина так податлива, а церковь так тяжела, отсюда и наклон, и веревки. Желчь Льва стекает по нервюрам, просачивается сквозь плиты, протачивает канавы, поднимается все выше и выше. Поет хор, идет утреня — первая ночная служба, в церкви темно, только плещутся озерца света, но перемены грядут, просто пока что их трудно разглядеть. Глина хоть и осадочная порода, а все же не камень. С чего это Генрих Лев так распалился? Город его не дождался, только ведь и всего… Приор слышит другую музыку, проникающую сквозь кладку, разрушительную музыку бессильного гнева, неисполненных намерений. Город исчез, но его гнев и ярость остались невысказанными, их заткнули, заглушили этой расползающейся по швам церковью. Приор слышит их шум, слышит, как он сочится капля за каплей, предвещая неизбежное возвращение.

На обедню приор не пошел. Он сидит у себя, мысли его следуют за словами хорала. «И на сем камне Я создам Церковь Мою…» Голоса становятся глуше, сквозь пение монахов доносится ропот моря. Отец Йорг знает, что море слабо, что оно поднимается во время прилива всего на несколько дюймов. Но все же балки, которыми монахи подпирают обрыв, то и дело вываливаются. Он чувствует содрогания, неощутимые для остальных, ему страшно, хотя он и сам не знает отчего. В море таится дьявол, лик его непостижим. «И на сем камне…» Их церковь — их крепость, и он скажет об этом монахам. Но форпост этот, расположенный на краю света, немощен, и гарнизон его слаб.

В своих наставлениях он будет говорить о бдительности, осторожности, трудах — он всегда об этом говорит. Но страшный миг близится, крах неминуем. Он никому не может рассказать о своих неотчетливых страхах — его просто не поймут, а потому по ночам он, затаив дыхание, прислушивается и ждет… Вот он стоит посреди здания капитула, погрузившись в раздумья, переключаясь то на слова молитвы, то на свои потаенные страхи, и вдруг ощущает толчок.

И — падает. Затем приходит в себя от новых звуков, от какого-то назойливого шума.

Чьи-то голоса, крики певчих — он прав, началось: церковь, содрогаясь, съезжает с места. Он слышит, как ползут пласты глины — словно отливная волна. Всем своим существом ощущает он тяжесть этих камней, этого невидимого бремени. Ему кажется, что барабанные перепонки вот-вот лопнут от напряжения, от этого страшного шороха. Потом раздается грохот падения, скребущие звуки, так хорошо знакомые предводителям армий, берущих на разграбление города: хруст станового хребта, отчаянные вопли пытающихся пробраться к выходу монахов. Он бросается к дверям, из которых выскакивают братья, вбегает внутрь и падает на ходящий ходуном пол. Церковь движется. Из-под земли раздается ужасный рев, и задняя стена нефа обваливается. Поднявшись на ноги, он принимается подталкивать монахов: «Бегите к зданию капитула!» Пол дрожит, качается, проламывается посередине — и алтарь исчезает из виду. Приор пытается пробраться к линии разлома. В крыше тоже образуется провал, и черепица градом сыплется вниз. Плиты выскальзывают из-под ног. У него на глазах распадается и катится каменная кладка, и там, где была задняя стена, вдруг является море; он слышит плеск от падения камней. Он стоит на коленях, а над головой у него трещат стропила, и в образовавшиеся дыры можно видеть звезды. По воде бежит лунная дорожка — тьма над морем совсем другая, и пятна света на нем тоже другие. Приор как бы балансирует на грани между той и этой тьмой, тем и этим светом. И даже сквозь непрерывный грохот рушащихся дерева и камня он различает слабые всплески волн. В голове у него пульсируют и рокочут тугие приливы, а внизу, под ним, струятся течения — медлительные, тягучие и потаенные. А еще глубже, под спудом этих неспешных течений, лежит потеря, возместить которую церковь не сможет.

Сквозь жерло лишенного задней стены нефа Йорг смотрит на плещущуюся внизу воду и видит то же, что видел когда-то Лев. Он чувствует, как душу его заполняет гнев, испытанный давно ушедшим из жизни воином, как этот гнев хлещет через край, заливает сломанные балки, разбитую кладку, черепицу, сыплющуюся на пол. Лев снова стоит здесь, на самом краю мыса, видит лениво ползущие к берегу желто-серые воды, но единственная его цель, единственная его награда исчезла, скрылась. Вотще пытается он отыскать взглядом стены и крепостные валы, храмы с их идолами, людей и их деяния, дома и широкие мощеные улицы, расслышать глухой ропот голосов, звуки шагов — шум несуществующего города, Винеты. Его церковь сметена: то, чего он так долго боялся, произошло. Это случилось снова. Но теперь Йорг знает, как следует поступить.

Приглушенный грохот прокатился по Ахтервассеру, через узкий Твеленский пролив, протиснулся между Гормицем и Гницем, расправился и наконец достиг спавшего в своем сарае Вильфрида Плётца. Свет еще не забрезжил сквозь отверстие для дыма, и птичьи трели и крики чаек еще не нарушили ночной тишины, а он уже протер глаза, зевнул и понял, что, хотя до рассвета еще осталось несколько часов, спать больше не хочется. Значит, не видать ему заслуженного отдыха, будет он теперь крутиться да вертеться, пока заря не выжмет хоть немного света из прижимистых осенних небес и ему не придется вставать и пялиться в новый день воспаленными от усталости глазами. Вот досада! Впрочем, проснулся он не без причины: ему слышится какой-то странный шум. Может, шторм надвигается? Он еще раз зевнул и потянулся. Да, но что же это все-таки за грохот? Непонятное дело, непрошеное, недоброе… Плётц выругался.

Вопрос этот по-прежнему донимал его, когда несколькими часами позже — поспать так ведь и не удалось! — он плелся через весь остров к ферме Брюггемана. Он постучал, подождал, пока Матильда, жена Эвальда, его хозяина, не разбудит мужа. Затем они поволокли лодку к воде. За докучливым занятием Плётц почти забыл, из-за чего проснулся, а когда начал привычно распутывать сети, то совсем отвлекся от своих размышлений. И если бы Эвальд не развернул лодку на правый борт и не направился на северо-восток, вдоль берега, вместо того чтобы поплыть налево, где лучше ловится, Плётц об этом шуме вообще не вспомнил бы. Да и кто он такой, чтобы спорить? Вот его отец, он тоже никогда не спорил, а если б посмел, так папаша Эвальда живо выкинул бы его за борт. Однако… Здесь и туманы по утрам гуще, и воды беспокойнее, а на дне коряги, и ничего не стоит порвать сети.

Эвальд дал ему знак забрасывать сеть. Он и забросил, но неудачно, и сразу же почувствовал, как их потянуло. Эвальд перебрался на правый борт, лодка кренилась, и, пока он вытягивал улов, им с Эвальдом пришлось балансировать, чтобы она держалась ровно. Он нагнулся, с усилием поднял сети, и вот уже на дне лодки плещется живое серебро — сельдь да килька. Но немного — с четверть бочки. Эвальд нахмурился, а Плётц подумал, что если бы мгновением раньше сети вырвались у него из рук, лодка непременно перевернулась бы и Эвальд упал в воду: непростое это дело — выровнять лодку.