Джойс Оутс - Дорогостоящая публика

МУЖСКАЯ ШКОЛА ИМЕНИ ДЖОНСА БЕГЕМОТА

СТОЯНКА ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ

СКОРОСТЬ 15 МИЛЬ В ЧАС

— Мы хотим, чтоб ты учился в этой школе, Ричард! — с решительностью произнесла Нада.

Она обладала свойством вбирать в себя все, с чем сталкивалась в жизни. Я чувствовал, как давит вся эта обстановка на нее, мою бедную мамочку, которая была, на свой лад, настолько непосредственной натурой, что воспринимала все показное и дорогостоящее как проявление высшего порядка, и это она, в отличие от Отца, не подвергала сомнению. Его же скептицизм считала признаком плебейства.

Незаметно наблюдая за ними обоими, что и составляло суть моей жизни, я видел, что природное высокомерие начисто лишало Наду возможности трезво оценивать тех, кто в интеллектуальном смысле был ниже ее. С беспощадным презрением обрушивалась Нада на самых любимых своих писателей, Толстого и Манна, возмущаясь отдельными проявлениями отсутствия у них вкуса или свидетельствами художественной несостоятельности, однако неизменно пасовала перед какой-нибудь великосветской дивой или каким-нибудь важным бизнесменом, если за ними угадывался крупный капиталец. Как прекрасно, что Нада так и не пробилась в высшее общество! Что бы тогда с ней сталось! Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Нада была, под стать мне, дитя. Она и замуж-то за Отца вышла, как девочка, что летит на свидание с нелюбимым мужчиной, возможно, даже едва знакомым только потому, что он пригласит ее на какое-то необыкновенное торжество, где повсюду сияют огни, где сладчайший аромат цветов и где они окажутся совершенно одни.[5] Отец ни о чем этом не подозревал, однако пустоту, связанную с отсутствием интуиции, с отсутствием тонкости и вкуса, заполнял в нем грубый здравый смысл, надежный, как незатейливая открывалка, купленная в дешевой лавке.

ОСНОВАНА ДЖОНСОМ БЕГЕМОТОМ

В 1880 ГОДУ

Надпись произвела на нас обоих впечатление, как и мощеные улочки, обвивавшие Факультетский ряд, этот раскинувшийся среди редких вечнозеленых кустов и сосен, чудноватый на вид длиннющий комплекс одноэтажных зданий, соединенных между собой проходами. Как и эта огромная заснеженная поляна, которая в теплое время года наверняка превращалась в парк или лужайку, где юные эрудиты, забыв обо всем, погружались в постижение латинского стиха. Как и обилие старых вязов (частично засохших, хотя зимой это трудно понять). Как и эта огромная библиотека, и это здание со своей необычной современной скульптурой из стали у входа — некое угловатое, чахлого вида существо, не исключено, что человек, держит прямо перед собой глобус, хоть и превратившийся в голый каркас, однако, судя по всему, не ставший от этого легче. Скульптура символизировала собой науку, и позади располагался корпус естественных наук. Гуманитарный корпус был огромный, обледенелые окна сурово глядели на нас десятками глаз из-под нависавших, точно брови, мощных оголенных плетей дикого винограда. Нам с Надой этот корпус понравился больше остальных. Уж тут без обмана: учеба это мука, — никто не водит за нос, как в простой школе, не предлагает для отвода глаз уроки танцев, баскетбол и кружок фотолюбителей.

— Мы непременно с тобой сюда поступим, Ричард, — сказала Нада. Изощренная, неявная показушность этого заведения действовала несколько подавляюще на Наду, но, хоть голос у нее звучал не так громко, все же в нем слышалась решительность, убежденность. — Прошу, тебя, не забудь, выпрями плечи, когда будешь проходить собеседование. Только не замирай, как истукан! И, ради Бога, не сиди с таким видом, как обычно твой папаша, вот-вот готов вскочить и хлопнуть кого-нибудь по спине! Будь сдержан и слегка задумчив. Будь серьезен. Да, кстати, как ты сегодня у меня выглядишь?

Тут она обернулась и уставилась на меня.

Впервые за весь день она удосужилась на меня взглянуть, и я заметил тревогу в ее спокойных темных глазах, хотя она и старалась это скрыть. Кожа у Нады была тонкая и гладкая, довольно бледная. «Загородный» стиль диктовал и выбор прически, которая «делалась» раза два в неделю и с таким замыслом, чтобы сзади и издалека казаться типичной жительницей Фернвуда, чуждой повседневной домашней работы, но не «светской» дамой, так чтобы, не дай Бог, не сочли претенциозной: короткая стрижка, волосы начесаны и восхитительно уложены на ее очаровательной головке пушистыми прядями, и все так аккуратно приглажено, и все так знакомо. Волосы у Нады темные, почти черные. «Загородный» стиль диктовал даже косметику: никакой краски у глаз — никаких этих мерзких черных сажистых линий, никаких голубых или зеленых теней типа тех, что хранятся у нее в спальне в ожидании момента, когда ей надоест ходить неподкрашенной; рот красиво, в меру, неброско подведен красной помадой. В тот день и поведение ее отличалось чисто американской провинциальностью, она пребывала в крайнем возбуждении, как тот флаг, что вьется над смерзшимися кустами в парке в самом центре необъятной территории Школы имени Джонса Бегемота.

— Что это у тебя на щеке? — сказала Нада. — Смахни. Поправь волосы, зачеши назад. Ты чудно выглядишь, родной. Ты похож… — тут она задумалась, чтобы подобрать верное сравнение, — ты похож на маленького профессора!

Мы оставили машину на стоянке для посетителей. Шагая мощеной дорожкой к зданию, которое некогда было особняком Бегемота, мы с жадностью вдыхали свежий воздух, как будто набираясь от него сил. Мне приходилось убыстрять шаг, чтобы поспевать за Надой. Единственное, что у них было общего с Отцом, — это привычка ходить быстро. Вечно они куда-то стремительно неслись, словно пробиваясь сквозь поток народу или стараясь поскорее узнать, отчего там впереди собралась толпа.

— Так не забудь, сделай серьезное лицо! Не подводи меня! — шепнула Нада.

Как все матери, она переходила на шепот, давая наставления в самый последний момент перед той заветной чертой, за которой, как известно всем детям, то место, где голоса благоговейно стихают. Эти слова были произнесены Надой, когда мы уже вошли в здание, и в ту же секунду в вестибюле возникла, вопрошающе глядя на нас, женщина средних лет. Она приветливо мне улыбнулась, как бы засвидетельствовав, что вид у меня вполне серьезный.

— Миссис Эверетт? Декан Нэш сию минуту освободится.

Нас проводили в комнату, которая оказалась на удивление современного вида и была похожа на приемную врача: мебель заказана по каталогу, на стенах даже полотна абстракционистов и вокруг — искусственные папоротники. Тут нас с Надой заинтересовал номер «Сайнтифик Амэрикен», в котором ругали «Ридерз Дайджест».

— Садись-ка рядышком, будем вместе читать, — сказала Нада.

Она, вероятно, решила, что и журналы здесь тоже элемент вступительного теста. Читать я не стал, щеки мои продолжали пылать после встречи с любезной дамой.

Та вернулась к своему столику и принялась печатать на машинке, не обращая на нас никакого внимания. Она была похожа на старшую медицинскую сестру, которая привыкла к нашествию матерей с чадами, томящихся в ожидании, чтобы затем получить отказ. И она чем-то напоминала Наду, когда ловкими, длинными пальцами заправляла в машинку желтые бланки разного размера; но вот, подняв брови, она вежливо спросила:

— Вы недавно в Фернвуде?

— Да, — отвечала Нада, — недавно. У нас дом в проезде Неопалимая Купина (это должно дать понять той женщине, что хоть мы и не слишком богаты, но все же люди вполне респектабельные).

— Чудно, — сказала женщина. — А что, вашему Ричарду… разве двенадцать?

Она разглядывала меня с явным сомнением.

— Нет, — спокойно ответила Нада. — Ему скоро одиннадцать. Но в Брукфилде, где мы жили, он ходил в седьмой класс.

— Вот как! Ах, какой молодец! — сказала женщина, и взгляд ее слегка подернулся влагой, будто ей сообщили, что я — калека. — Знаете ли, миссис Эверетт, школа у нас великолепная, так много одаренных мальчиков стремятся к нам попасть, однако наплыв всегда огромный, а наши возможности слишком ограничены.

— Да, я знаю, — отозвалась Нада.

Когда мы направились в кабинет декана по приему, Нада ткнула меня пальцем в спину, чтоб я держался прямее. Я и сам так усиленно расправлял плечи, что, казалось, вот-вот грохнусь от чрезмерного усердия. Ну разве виноват я, что мне всего десять и что на свои десять я и выгляжу? И все же продолжим наш плачевный рассказ. И Наду я не винил — ни в моей низкорослости, ни во всем том, что мне предстояло пройти.

Декан Нэш оказался видным мужчиной: лет пятидесяти, элегантен, щеголеват, прямо-таки герой голливудского фильма из жизни некой частной школы. Он был типичный англоман-американец и типичный шеф. Ослепительно улыбнувшись Наде и продемонстрировав оскал искусственных зубов, декан Нэш произнес:

— Мы польщены, миссис Эверетт, что вы проявили интерес к Школе имени Джонса Бегемота. Как вы, вероятно, поняли, ознакомившись с буклетами, которые я послал вам, — ознакомились? чудно, миссис Эверетт! — наша программа — некоторым образом эксперимент, который начат несколько лет тому назад душеприказчиком и распорядителем имущества Джонса Бегемота с особым пожеланием начать обучение в данной школе с младших классов. Мы действительно начали свой эксперимент с детьми младшего возраста, но постепенно от этого отказались, чтобы иметь возможность наиболее серьезно сконцентрироваться на индивидуальных, частных занятиях старшеклассников. Я полагаю, миссис Эверетт, вам известно, что в Школе имени Джонса Бегемота при изучении некоторых предметов на пятерых учащихся всего один педагог, а в старших классах, где необходимо более интенсивное обучение, добавляется еще и консультант, который уделяет учащимся до шести часов в неделю, кроме того, в постоянном распоряжении наших питомцев услуги еще нескольких преподавателей. У нас есть кружок анализа рабочего времени, кружки иностранных языков, хорошая столовая, кроме того, мы весьма успешно реализуем программу «Год обучения за границей» для младших классов.