Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

– Семь, – говорила она, подавшись лицом к стеклу и вскинув над головой руки. Затем подняла кулаки и несколько раз прижала их к стеклу, точно хотела внушить что-то важное тому, внизу. Еще несколько комбинаций, и снова два поднятых кулака завершили серию. Помню, тогда я впервые заметил на Аниной руке серебряное колечко с малахитом.

Мне вдруг страшно захотелось глянуть вниз, хоть я был уверен, что знаю, кто там. Я придвинулся и взглянул ей через плечо. Так и есть. Давешний пестроголовый посетитель внимательно следил за манипуляциями в окне.

Руки у пестроголового были подняты, и как раз тогда, когда я увидел его, он мерно поднимал и опускал их, что означало, видимо, согласие или подтверждение. Вдруг вскинутые ладони застыли, и девочка стремительно обернулась. Увидев меня, она не проронила ни звука. Страха и смущения на ее лице я не заметил тоже. Гнев, какого мне не приходилось видеть ни разу, гнев высочайшей пробы пылал передо мной ледяным пламенем. Даю на отсечение левую руку, в тот миг я не удивился бы ни темнице, ни плахе.

Мало-помалу гнев сменился презрительным спокойствием.

– Вам не поверят. Ни одному слову.

– Это твой отец? Спиридон не даст ему уйти со двора.

– Ха. Спиридон. Ха!

Она быстро вытянула руку и надломила цветочный стебель, глядя мне в глаза.

– К тому же вы сломали орхидею. Алиса обожает орхидеи.

Я посмотрел вниз. Пестроголовый стоял посреди двора.

– Здесь строго.

И тут появился мальчик. Он обошел меня и стал рядом с Аней. Бешеные его глаза не сулили ничего доброго, но куда ему было до своей подруги.

– Вы не будете следить за ней, – проговорил он. Я посмотрел на странную пару, поднял левую ладонь и поклялся не следить ни за кем. Не знаю, поверили они мне тогда или нет, но тут все дети появились и закричали разом и устремились в класс, увлекая за собой таинственных детей. Я же еще задержался у окна. Внизу по безлюдному двору расхаживал охранник. Он подволакивал ногу, но даже и при этом держался по-звериному легко. Я принялся расставлять на подоконнике цветочные горшки, и охранник внизу тут же остановился. Он поднял голову. И я успел заметить толстые черные усы.

Я сказал:

– Будем учиться лжи.

Если детей больше трех, действовать надо решительно и беспощадно. К этому они во всяком случае не были готовы. Впрочем, была загвоздка: по именам я знал только двоих. Классного журнала на столе не было. А может быть, его здесь и не полагалось. И тогда я попросил поднять руки тех, кто знает мое имя.

Руки поднялись с готовностью, и оказалось, что паства не теряла времени даром.

– Э! – воскликнул вдруг мальчик с парты от окна, и присыпанное бледными веснушками лицо его порозовело. – Если учиться лжи, то вы – не Барабанов?

– Непременно учиться и непременно Барабанов. Мои предки не прощают вольностей со своей фамилией.

– Тогда предки, – сказал мальчуган требовательно, и одобрительный шум перекатился по классу. Мысль о педагоге-самозванце пришлась по сердцу всем.

– Извольте, – сказал я, – славный наш род возник при императоре Петре, когда барабанный мастер Парамон наловчился разводить зайцев для барабанных шкур. Швед Скалле, который делал барабаны для потешных полков, задумал погубить моего предка и подговорил Меньшикова устроить барабанное состязание. Преображенский полк стоял в трех верстах от Скалле с его барабанами, Семеновский на таком же расстоянии от Парамона. По выстрелу из мортиры полки начинали маршировать каждый к своему барабанщику, а заслышав дробь, должны были остановиться. Чем дальше от барабанщика остановится полк, тем лучше барабан.

– Класс! – сказал кто-то. – А кто стрелял из пушки?

– Из пушки стрелял царь, – ответил я строго. – Тут на кого попало положиться было нельзя. Но дело в том, что еще накануне ночью негодяй Скалле прокрался в амбар, где лежали барабаны Парамона, и облил их едучим составом. Теперь шкуры должны были полопаться, едва Парамон ударит в барабан. Но не тут-то было!

Я мельком взглянул на Аню Бусыгину. До меня только сейчас дошло, что все это говорится для нее. Но лицо ее было спокойно. Одно изумление становилось все заметнее в темных глазах. Не будь сломанной орхидеи…

– Но тщетно швед надеялся одолеть Парамона лукавством. Его барабан гремел, как гром Господень, а Семеновский полк встал от барабана на полверсты дальше Преображенского. Вот тогда-то царь Петр и повелел Парамону зваться Барабановым. Что касается Скалле, то он продал свои барабаны и стал учить дворянских детей танцам и благородным манерам. У него было поразительное чувство ритма.

Юный Лисовский, который все это записывал, оторвался от бумаги.

– Что-то тут не то, – сказал он. – Чего-то тут не хватает… Его нареченная перестала точить карандаши и посмотрела на младшего Петра с обожанием. – Ну, Петр, ну, барабаны, ну, швед… А почему шведская жидкость Парамону барабаны не разъела?

Нет, не зря у Петра Лисовского папочка послушно улетала и прилетала, нужно было выпутываться.

– Все просто, – провозгласил я. Все просто и в то же время таинственно. В нашей родовой легенде говорится, что Парамон Барабанов подсыпал своим зайцам в капусту порох. Отчего и шкуры становились прочными и гремучими. А тайна заключалась в том, как заставить зайцев жрать порох с капустой. Парамон Барабанов унес этот секрет в могилу.

Скептик Лисовский сказал решительно:

– Не было смысла. – Эти зайцы с порохом… Это же изобретение. А в могилу? Глупо.

– Сегодня у меня на все есть ответ, – сказал я. – Сын Парамона Феоктист втайне от отца пустил барабанную кожу на бубны, а бубны продал цыганам. Отец пришел в ярость – и вот результат.

Невесты с женихами в меру посмеялись. Потом снова подал голос веснушчатый.

– По моему, надувалово.

Он все-таки решил выжать ситуацию до последней капли. Что ж, это и требовалось.

– А как же я, Александр Васильевич Барабанов? Ведь я же есть. А капуста с порохом? Вы готовы поставить эксперимент на зайцах?

Лисовский побегал туда-сюда по бумаге карандашом и странное, очень странное выражение появилось на его личике.

– Порох, – молвил удивительный ребенок задумчиво. – В те времена порох был только дымный…

Мне стало не по себе, и я заговорил уверенней и громче.

– Пусть надувалово, как говорит молодой человек у окна. Но разве история Парамона Барабанова кому-нибудь мешает? Или может быть царствование Петра Великого милее вам без барабанных дел мастера?

– Так не было же его! – заговорил мне на радость спутник Анюты Бусыгиной. Уже и в глаза ему можно было смотреть без опаски.

– Почему Парамона не было – вот вопрос? – проговорил я, останавливаясь у Аниной и его парты. Под рукой у мальчика лежала тетрадь. Сергей Крестов – вот что было на обложке. – Да, почему? – повторил я. Прежде всего, я выпустил этого Парамона с его барабанами, как таракана из спичечного коробка. Минуту назад не было никого, и вдруг – на тебе! Исторические личности так не являются, это каждый дурак знает.

Тут я обнаружил, что в глазах Анюты нет и следа недавнего изумления. Она слушала меня так, словно я говорил о нашем ближайшем будущем, о том, что произойдет едва ли не завтра. Я успел подивиться этому лишь мимоходом, как вдруг у меня в памяти восстали цифры, которые девочка выбрасывала на пальцах перед окном. Их явление было так настойчиво, что я замолчал, вернулся к столу и на клоке бумаги записал их. Класс между тем ждал.

– К тому же вы почувствовали, что во всей этой истории с барабанами есть у меня какой-то свой интерес. Это подозрительно, и скорее всего я выдумал и Парамона, и коварного шведа… И стоит вам сейчас закричать хором: «Ты лжешь, негодный Барабанов!», как сразу не станет ни Скалле, ни Парамона. Останется ровное пустое место, а на нем я – Барабанов. И если вас не смущает массовое уничтожение лиц и событий – действуйте.

– Ерунда, – сказал мальчик, сидевший передо мной и покосился на девочку рядом. Ее хорошенькая мордочка была поднята ко мне, глаза же опущены. – Что есть, то и есть. А больше ничего нет. Вот я трогаю парту – она есть. Можно твердить, как попка: «парты нет, парты нет». Но она от этого никуда не денется.

– Дело за малым, – сказал я. – Потрогать Парамона или убедиться, что он дух бесплотный.

И тут глаза заблестели у всей стаи. Все-таки, все-таки, все-таки! – в этом инкубаторе счастливого супружества учили, не шутя. Ай да Ксаверий!

Веснушчатый мальчик у окна поднялся, тусклый петербургский воздух обтек его подобно дождевым струям.

– И все будет по-нашему? – обратился он ко мне из своего свинцового сияния. Я же молчал. И тогда он, оглядев четырнадцать пар, сказал им: – Все будет по-нашему.

– Со мной, – добавил я. Меня вдруг взяла досада, что это «по-нашему» произнес не Сергей. – Слышите, со мной! Я же клянусь оставить неприкосновенными законы Ньютона, таблицу Меделеева и следствие из теоремы Пифагора. Да хранит их Господь! К тому же нет никакого толку тревожить мироздание и подкапываться под его законы. Нет в них ни добра, ни зла.