Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Я — сын этих стен. Я ненавижу их и себя.

Но куда я денусь отсюда? Кому я нужен — хоть сударь, хоть товарищ?

Лет …надцать тому назад встречался я с … ну, неважно, как ее звали. Был у нее муж… впрочем, тоже неважно. Был и был. Служил где-то. Как говорится, шишка на ровном месте… Однажды, в такую же ночь, как сегодня, я сказал ей:

— А хорошо бы на Рождество оказаться в Париже.

— Я в Париже была несколько раз, — ответила она, прикрывая пухлой ладошкой зевок, — и на Рождество была тоже. Уверяю тебя: ничего хорошего. Слякоть — и всё.

Мне не расхотелось побывать в Париже. Но расхотелось встречаться с ней…

Зябко. Мрачно. Ау, Петербург! Отзовись.

Нет ответа. Даже куранты Петропавловки не отвечают мне.

Возвращаюсь в квартиру. Цветок на подоконнике, словно очнувшись ото сна, потянулся ко мне, и мне захотелось его погладить.

Никак не сосредоточиться. Шум времени? Мандельштама — физически слабого, полубезумного — не сломали. А меня? Да разве меня ломали? Как говорится, добровольно и с песнями…

Литературный поденщик, не боле. Или ты не согласен с приговором?

Что заслужил — то и получил. Только на самого себя и должен, коль хочешь, пенять.

Есть в испанской грамматике перевернутый знак вопроса. До чрезвычайности полезный знак — словно крюк, вбитый в потолок. А чтобы веревку подать — добрая душа всегда найдется.

В нашей старой большой квартире два телефона: один — в моей комнате, другой — в начале коридора, у самой кухни. С разными номерами. Как так получилось — тайна, покрытая мраком: никто не помнит. И сколько живу я здесь, столько лет ведутся разговоры о том, чтобы лишить нас второго номера, но, видимо, ни у кого из начальников руки (или вернее: ноги?) так и не доходят до нас…

Я снял трубку, набрал номер — длинные, долгие гудки. Потом подошла соседка, по голосу узнал: тетя Даша.

Минут через пять:

— Вячеслав, это тебя, — соседка-старушка постучала ко мне в дверь и, удаляясь, шаркая шлепанцами, проворчала сердито: — Звонят, звонят незнамо куда…

Я недовольно положил свою трубку около аппарата. Подошел ко второму телефону.

— Алло… — кричал я в трубку, — я слушаю… алло… слушаю вас, говорите же, алло… — но никто не откликался мне.

Я пожал плечами, положил трубку на рычаг и пошел назад, в свою комнату. Поднял трубку второго телефона, но и здесь никто не ответил мне — я слышал только короткие гудки. «Странно, — сказал я сам себе, положив и эту трубку на рычаг, — очень даже странно».

Стол у меня обычный: четыре ноги, четыре стороны, четыре угла. Он сделан, конечно, для четверых — например: я, жена, двое детей. Четверо могут свободно разместиться за этим столом и сытно пообедать. Если стол раздвинуть — за него можно усадить и гостей.

Но я не раздвигаю стол — гостей у меня не бывает. Нет у меня и жены. И детей тоже нет.

Стол кажется мне огромным, ведь обычно он — пуст. Иногда я работаю за ним. Дома я работаю тогда, когда я — один дома. К моему удивлению и сожалению, это бывает редко. Когда в комнате нет никого, то и меня, естественно, нет. А когда прихожу домой, вдруг появляются какие-то люди — не гости, не те, для кого «единственная роскошь на свете — роскошь человеческого общения», нет. Так, какие-то случайные люди. Которых не помню я и которые не помнят меня.

Я не обедаю за своим столом. Иду в какую-нибудь столовую, терпеливо отстаиваю очередь. В столовых у столов тоже — четыре ноги, четыре угла, четыре стороны. Но за ними, за этими столами, — всегда люди. Правда, тут одно не хорошо: к кому-нибудь — или ко всем разом — спиной сидишь…

Я встретился с ним случайно: развели мост, было холодно, я пошел по набережной и юркнул в первую попавшуюся дверь. Наверное, это был раньше чей-то родовой дом: особняк с большим мраморным вестибюлем, два изразцовых камина рядом с парадной дверью, широкие пологие лестницы.

С тех пор, хотя бы раз в неделю, я навещал этот дом. Я изучил все его повадки и привычки: он любил безлюдье и тишину, с ним не надо было ни лицемерить, ни вести вымученный разговор, ни откровенничать. Его батареи всегда были теплы, и я, когда сводили мост, даже с неохотой уходил из этого дома.

Странно, но я ревниво не делился ни с кем своим открытием дома. С девушкой, которую я провожал, мы часто проходили мимо него, но что-то постоянно удерживало меня от рассказа об этом доме и от приглашения войти и воспользоваться его гостеприимством.

Я знал: нас было двое — он и я.

Дом этот стал мне более родным, чем тот, в котором я проживал.

Но вот однажды я решил навестить его днем. С трудом я узнал его при солнечном свете. Он был обшарпан и хмур. Был суетлив и многоголос. Хлопали двери, поднимались и спускались люди, на лестнице пахло чем-то кислым. Сейчас я был ему явно чужим. Боясь, что он прогонит меня, я поспешил уйти сам.

Картинка мне видится ясно, до мельчайших подробностей. Она заурядна: привокзальная площадь со сквером посредине и невысокими домами вокруг. Но: в каком городе это было? Как я в нем оказался? Зачем приехал?

Вокруг меня множество людей — и ни одного знакомого лица. Я тоже вписан в привокзальный пейзаж. В руках у меня книга. Это меня и смущает. Она — единственная реальность. Я вижу имя автора и название. Вот она, эта книга, — здесь, передо мной, на столе.

Большего одиночества, чем в музее, и придумать невозможно. Народу полно, а все равно — тишина. Самая настоящая благоговейная тишина. Картины — безмолвные, как ты сам. Ходи неторопливо, вспоминай, занимайся самоанализом — сколько душе угодно. И заодно к прекрасному приобщайся. Становись рядом с великими. Посмотришь, например, на «Черный квадрат» Малевича и прошепчешь про себя с холодком в сердце, подобно Пушкину: «И я бы мог…»

На открытой полке старого буфета в беспорядке разбросаны мелкие деньги, письма, ножницы, носовые платки… Вот в углу и электробритва. Я беру ее и, стараясь не смотреть на себя в зеркало, почти на ощупь бреюсь.

Я не люблю смотреться в зеркало. Если у меня все идет хорошо — сияю, словно масляный блин. Терпеть не могу свою откормленную самодовольную рожу… Если что-то не ладится — лицо мое делается желто-серым, узким, тоскливым. Тоже — приятного мало. Просто противно!

А свое настоящее лицо — я когда-нибудь увижу?

И что хуже всего: я боюсь, что однажды утром встану, а мне скажут: «Да вы посмотрите на себя в зеркало — на вас ведь лица нет!»

Майор Ковалев, как известно, только нос потерял… А я — лицо?.. Нет, нет, лучше на ощупь побреюсь.

А вот еще проблема — бритье.

Если бриться станком — запросто можно порезаться. Если опасной бритвой — можно и порезаться, и соблазну поддаться: зарезаться. Если электрической — вдруг током долбанет? Опять же: приятного мало.

Нет, лучше совсем не буду бриться.

Вот и хожу с бородою…

Жили-были… впрочем, почему в прошедшем времени?.. живут-бывут и до сих пор — мужчина и женщина. Познакомились они случайно, по телефону, и ну, что тут поделаешь?! — полюбили друг друга с первого же слова. Так полюбили, что дня не могли прожить, чтобы не позвонить…

И вот — спустя девять месяцев, как и полагается, родилось у них дитя. Разве странно? Но разве телефонный провод не похож на пуповину?..

Ну, пожалуй, тут и сказка вся.

Спи, усни, малыш…

«Меня преследуют две-три случайных фразы…» — написал Мандельштам.

Подобное случается, наверное, с каждым.

…Меня преследует один и тот же сон.

Я должен позвонить по телефону — дозвониться мне надо обязательно! Во сне я даже не знаю: кому и зачем. Знаю: обязательно надо! Я набираю номер — занято. Набираю чуть позже — снова занято. Потом — никто не подходит. Еще позже — опять занято. Занято, занято, занято! Так — до бесконечности. Всю ночь. Я нервничаю, раздражаюсь. Ведь мне нужно дозвониться, позарез нужно!

Просыпаюсь с тяжелой головой, хмурый, сердитый на весь белый свет.

Мне надо позвонить. Я сажусь к телефону, набираю номер — занято. Потом — снова занято. Потом — никто не подходит. Потом — опять занято…

О, бесконечный телефонный сон двадцатого столетья…

— Эй, мальчик! — кричит мне бородатый мужчина. — Да, это я тебе. Именно тебе. Иди-ка сюда.

В парке, недалеко от моего дома, снимают какое-то кино. Я, двенадцатилетний подросток, — один из толпы зевак. И меня, меня выделили из этой толпы!